– Однако, – откликнулся он, несколько смущенный моим напором, – взламывать врата судьбы тоже не стоит. – Он помолчал. – Нам надо усвоить урок Цезаря: случай и коварство ничтожных людишек превозмогли и его гений, и его мощь.

Антоний взял мою руку и накрыл ее своими ладонями.

– Я сделаю все, что в моих силах, дабы Цезарион стал наследником Цезаря. Но сейчас он царь Египта и твой сын. Не такой уж плохой удел.

Я улыбнулась, сознавая, что по большому счету Антоний прав. Да и какая мать пожелает, чтобы ее дитя устремилось в бурные, опасные – зачастую смертельно опасные – воды римской политики? Египет гораздо спокойнее.

– Ты устал, – сказала я. – Мне не следовало беспокоить тебя политическими вопросами. Пойдем, – я потянула его за руку, – тебе нужно прилечь, поспать…

– С тобой, пожалуй, заснешь.

Он вовсе не выглядел усталым.

– Ну, не заснешь, так взбодришься.

С этими словами я провела его в свою спальню – еще недавно запретную территорию для любого мужчины, кроме Цезаря. Для Антония это был способ взбодриться после путешествия, а для меня – освободиться от прошлого.

Я заключила его в объятия, и мы упали на широкую кровать, радуясь все более тесной близости. Наши лица оказались на подушке одно напротив другого, и в его темных глазах я увидела собственное отражение – какой я была, какая я есть, какой буду. Мы стали друг для друга судьбой, но за то, чтобы наша общая судьба оказалась счастливой, следовало сражаться.

Впрочем, это относилось к будущему. В настоящем я позволила себе отдаться чистому наслаждению и в наивысший его миг подумала: тот, кто познал блаженство, уже прожил жизнь не зря. Даже самые скромные из моих подданных могут испытать его с той же остротой. В этом отношении боги милостивы к людям.

Александрия принадлежала ему: с первого же мгновения город и Антоний прониклись взаимной любовью. Людям нравилось, что он прибыл как частное лицо, как добрый гость, а не увешанный регалиями грозный предводитель могучих легионов, каким им запомнился Цезарь. Им полюбились его приветливые манеры, его греческое платье – Антоний охотно одевался по-гречески в неофициальной обстановке, чего никогда не позволил бы себе Цезарь, – его доступность и любознательность.

Восхищение было взаимным, ибо Антоний пленился городом настолько, что это почти пробуждало во мне ревность. Он махнул рукой на свои римские титулы и должности, отпустил охрану, спрятал тогу в сундук. На стол ему подавали египетские и греческие блюда, его часто видели в местных храмах, а то и вовсе просто гуляющим по улицам. Антоний вел себя совсем не как римлянин. Кажется, его действительно давно тянуло сюда. Что-то его натуре было созвучно Александрии, а ее дух, в свою очередь, находил отклик в его душе.

– К человеку, так легко принимающему чужую культуру, следует относиться с осторожностью, – кисло пробурчал Олимпий. – Это разрушительно для него.

Олимпий избегал Антония, видел его только издалека и отклонял все мои попытки познакомить их, утверждая, что у него много пациентов и нет времени.

– Все-таки тебе следует с ним познакомиться, – настаивала я. – Странно, когда мой личный врач и один из ближайших друзей так упорно держит дистанцию.

– Мне нет нужды встречаться с Антонием, – возразил Олимпий. – Чтобы узнать о человеке больше, лучше присмотреться к нему незаметно, издалека.

– Ну и что ты узнал?

– В физическом отношении он просто образец мужчины. Действительно похож на Геракла; часом, не утверждает, будто Геракл – его предок?

– Ты отвечаешь уклончиво, – заметила я. – Каков он с виду, ни для кого не секрет. Но раз уж ты такой наблюдательный и проницательный, поведай, что Антоний за человек.

– Я понимаю, почему ты находишь его привлекательным.

– Я тоже. Лучше скажи мне то, чего я не знаю.

– Не доверяй ему, – неожиданно выпалил Олимпий. – Он ненадежен.

Я удивилась, ибо ничего подобного не ожидала.

– В каком смысле?

– О, человек он, спору нет, хороший, – неохотно признал мой друг. – Честный, добрый. Но природа его такова, что… – Олимпий замялся. – Короче говоря, на самом деле его вовсе не манит удел властителя мира. Он не любит брать на себя ответственность и, когда это зависит от него, выбирает путь наименьшего сопротивления. А потому всегда попадает под влияние более сильной личности – той, что в данный момент рядом. Эта личность всегда будет подталкивать его в нужном направлении. Сейчас рядом с ним ты, и он находится под твоим влиянием. Но когда Антоний вернется в Рим, рядом с ним окажется Октавиан.

И снова я удивилась:

– Ты никогда не видел Октавиана. Как ты можешь говорить о его натуре и характере?

– Просто знаю, – упрямо заявил Олимпий.

– Может быть, мне придется послать тебя в Рим, чтобы ты присмотрелся к Октавиану поближе, – обронила я с деланой шутливостью.

Его замечания насчет Антония мне не понравились. Однако куда хуже было то, что мы оба по отдельности уловили нечто, касающееся истинной природы Октавиана – жестокой и непреклонной. Раньше я успокаивала себя тем, что мое впечатление объясняется личными счетами.

Наступил двадцать девятый день моего рождения, но праздновать его я не стала и даже не сообщила о нем Антонию. Он наверняка затеял бы по этому поводу грандиозное празднество, а меня ни к чему подобному не тянуло. Пиров в Тарсе хватило надолго.

Все торжество свелось к тому, что Мардиан подарил мне новый письменный прибор с печатями из аметиста, Цезарион решил позабавить меня и научил свою ящерицу возить миниатюрную тележку, а Олимпий притащил огромный флакон отборнейшего сильфиона из Киренаики, присовокупив к нему записку следующего содержания: «Вот! Подарок, который действительно может тебе пригодиться».

Я так смутилась, что сразу же убрала его в сундук, с глаз долой. Право, если Олимпия так волнуют постельные вопросы, стоит жениться и озаботиться своей собственной постелью вместо чужих!

Однако если с моим днем рождения все прошло тихо, то свой, как я понимала, Антоний захочет отпраздновать со всей возможной пышностью. И я решила пригласить его и гостей в Гимнасион.

– Мы можем устроить в твою честь игры, – заявила я как-то вечером. – Правда, до очередных Птолемей еще три года, но разве это имеет значение?

Птолемеи – самые масштабные атлетические игры, не считая Олимпийских, включавшие в себя и конные гонки, и все виды состязаний, – проводились в Александрии каждые четыре года и сопровождались постановками в театре трагедий и комедий.

– Как же ты их назовешь – Антониями?

Он рассмеялся, но я сразу поняла, что идея его затронула.

– Я назову их Natalicia Nobilissimi Antoni, – сказала я. – Празднование дня рождения благороднейшего Антония.

Он поднял брови:

– Да ты, я смотрю, сильна в латыни.

Мне всегда нравилось удивлять его.

– Ну а поскольку тебе, конечно, придется принять участие во всех состязаниях, размах будет поменьше, чем на обычных играх. Ведь ты, кажется, не управляешь колесницей. И не можешь быть акробатом.

Я надеялась, что он не захочет выступить в роли колесничего, потому что организация гонок весьма дорого стоила.

– Нет, я не колесничий, – ответил Антоний. – И ты не забыла, сколько лет мне исполняется? Сорок два. Не уверен, что участие в состязаниях в моем возрасте – удачная идея. Вряд ли проигрыш будет для меня лучшим подарком.

– Вздор, – отмахнулась я. – Тебе предстоит состязаться с солдатами и командирами, а не с профессиональными бегунами и борцами. Иначе было бы нечестно.

Кроме того, я надеялась, что подготовка к состязаниям заставит его упорядочить образ жизни. Он слишком горд, чтобы выйти на палестру неподготовленным, а значит, придется тренироваться. Что пойдет ему на пользу, поскольку в последнее время Антоний допоздна засиживается за вином, а потом спит до полудня.

– Это будут атлетические игры на греческий манер, – предупредила я. – Никаких убийств, как вы, римляне, любите.