– Да, хотел бы, – повторил Джеральд.

– Это не имеет никакого значения, – упорствовал Беркин.

– Ты постоянно так говоришь, – сказал несколько озадаченный Джеральд, с нежностью глядя на лицо лежащего мужчины.

– Так оно и есть, – отозвался Беркин.

– Но она была со мной так мила…

– Кесарево – жене кесаря, – проговорил Беркин, отворачиваясь. Ему казалось, что Джеральду просто хочется поболтать. – Иди спать, ты меня утомил, уже поздно, – прибавил он.

– Хочется, чтобы ты сказал мне нечто, что имело бы значение, – сказал Джеральд, не сводя глаз с лица друга и словно чего-то выжидая. Однако Беркин не смотрел на него.

– Ладно, спи. – Джеральд с нежностью коснулся плеча мужчины и вышел из комнаты.

Утром, проснувшись и услышав, что Беркин зашевелился в своей комнате, Джеральд прокричал:

– И все же я должен заплатить Минетте.

– Господи, да не будь ты таким педантом. Закрой этот счет в своей душе, если хочешь. Ведь именно там он напоминает о себе.

– Откуда тебе это известно?

– Потому что я знаю тебя.

Джеральд немного подумал.

– Мне кажется, таким женщинам, как Минетта, правильнее платить.

– А любовниц правильнее содержать. А с женами правильнее жить под одной крышей. Integer vitae scelerisque purus[20], – сказал Беркин.

– К чему это ехидство? – заметил Джеральд.

– Надоело. Твои грешки меня не волнуют.

– Хорошо. Но меня-то волнуют.

День опять выдался солнечный. Вошла горничная, принесла воды и раздвинула шторы. Сидя в постели, Беркин с удовольствием, бездумно смотрел на зеленеющий парк – тот выглядел заброшенным и романтичным, будто перенесенный из прошлого. Как красиво, безупречно, законченно, как совершенно все, пришедшее из прошлого, – думал Беркин, – прекрасного, славного прошлого, – этот дом, мирный и величественный парк, столетиями погруженный в спокойный сон. И в то же время какая ловушка, какой обман таится в красоте этих мирных вещей: Бредэлби на самом деле – ужасная мрачная тюрьма, а этот покой – невыносимая пытка одиночного заключения. И все же лучше жить здесь, чем участвовать в грязных конфликтах современной жизни. Если б было возможно создавать будущее в соответствии с влечениями сердца, внести в него хотя бы не много чистой истины, сделать попытку приложить простые истины к жизни – вот чего постоянно просила душа.

– Уж не знаю, что, ты считаешь, должно меня волновать, – донесся голос Джеральда из его комнаты. – Минетта – не должна, шахты – тоже, и все остальное в придачу.

– Да все, что угодно, Джеральд. Просто меня это не интересует, – сказал Беркин.

– И что же мне делать? – раздался голос Джеральда.

– Что хочешь! А что делать мне?

Джеральд молчал, и Беркин понимал, что тот думает.

– Черт меня подери, если я знаю, – добродушно отозвался Джеральд.

– Видишь ли, – сказал Беркин, – часть тебя хочет Минетту, и ничего, кроме нее, другая – управлять шахтами, заниматься бизнесом и ничем больше – в этом ты весь, в раздрызге…

– А еще одна часть хочет чего-то другого, – произнес Джеральд необычно тихим и искренним голосом.

– И чего же? – спросил удивленный Беркин.

– Я надеялся, что ты мне скажешь, – ответил Джеральд.

Воцарилось молчание.

– Как я могу сказать – я и свой путь не могу отыскать, не то что твой. Но ты можешь жениться, – нашелся Беркин.

– На ком? На Минетте? – спросил Джеральд.

– А почему нет? – Беркин встал и подошел к окну.

– Вижу, ты считаешь женитьбу панацеей. Но тогда почему не испробовал на себе? Ты сам основательно болен.

– Согласен, – сказал Беркин. – Но я пойду напрямик.

– Ты имеешь в виду женитьбу?

– Да, – упрямо подтвердил Беркин.

– И нет, – прибавил Джеральд. – Нет, нет, нет, дружище.

Снова воцарилось молчание, в нем ощущалась напряженная враждебность. Они всегда сохраняли дистанцию между собой, дорожа свободой, не желая быть связанными дружескими обязательствами. И все же их непонятным образом тянуло друг к другу.

– Salvator femininus[21], – насмешливо произнес Джеральд.

– А почему бы нет? – сказал Беркин.

– Никаких возражений, если это поможет. А на ком ты хочешь жениться?

– На женщине.

– Уже неплохо, – сказал Джеральд.

Беркин и Джеральд последними вышли к завтраку. Гермиона же любила, чтобы все вставали рано, страдая при мысли, что ее день может сократиться, – она не хотела обкрадывать себя. Гермиона словно брала время за горло, выдавливая из него свою жизнь. Утром она была бледная и мрачная, как будто о ней забыли. Но в ней все равно чувствовалась сила, воля никогда ее не покидала. Молодые люди, войдя в столовую, сразу же почувствовали напряжение в атмосфере.

Подняв голову, Гермиона произнесла нараспев:

– Доброе утро! Хорошо спали? Я очень рада.

И отвернулась, не дожидаясь ответа. Беркин, прекрасно ее знающий, понял, что она решила его не замечать.

– Берите что хотите с сервировочного стола, – сказал Александр голосом, в котором слышались недовольные нотки. – Надеюсь, еда еще не остыла. О Боже! Руперт, выключи, пожалуйста, огонь под блюдами. Спасибо.

Когда Гермиона сердилась, Александр тоже принимал властный тон. Он всегда подражал сестре. Беркин сел и окинул взглядом стол. За годы близости с Гермионой он привык к этому дому, этой комнате, этой атмосфере, но теперь все изменилось: он чувствовал, что все здесь ему чуждо. Как хорошо он знал Гермиону, молча сидевшую с прямой спиной, погруженную в свои мысли, но не терявшую при этом ни силы, ни власти! Он знал ее как свои пять пальцев – так хорошо, что это казалось почти безумием. Трудно было поверить, что он не сходит с ума и не находится в зале властителей в одной из египетских гробниц, где мертвые восседают с незапамятных времен, внушая благоговейный ужас. Как досконально изучил он Джошуа Мэттесона, безостановочно что-то бубнящего грубоватым голосом в несколько жеманной манере, всегда нечто умное, всегда интересное, но никогда – новое; все, что он говорил, было давно известно, как бы свежо и умно это ни звучало. Александр, современный хозяин, снисходительный и раскованный; фройляйн, так очаровательно со всеми соглашавшаяся, как ей и положено; изящная графиня, все понимающая, но предпочитающая вести свою маленькую игру, бесстрастная и холодная, как ласка, которая следит за происходящим из укрытия: она развлекается, ничем себя не выдавая; и наконец мисс Брэдли, скучная и услужливая, Гермиона обращалась к ней с холодным и снисходительным презрением, такое отношение перенимали и остальные – все они были давно известны Беркину, и общение с ними напоминало игру, в которой роли фигур никогда не менялись, в ней были ферзь, кони, пешки, и они вели себя, как сотни лет назад, – те же фигуры двигались в одной из бесконечных комбинаций. Сама игра всем известна, и то, что она все еще существует, – сущее безумие, она исчерпала себя.

А вот на лице у Джеральда блуждала довольная улыбка, игра забавляла его. Гудрун внимательно и враждебно следила за происходящим, широко раскрыв глаза, – игра занимала ее, но одновременно вызывала отвращение. Лицо Урсулы говорило о легком удивлении, будто что-то на подсознательном уровне ранило ее. Неожиданно Беркин встал и вышел из комнаты.

– С меня хватит, – сказал он себе.

Гермиона бессознательно уловила смысл его ухода. Она медленно подняла глаза и увидела, как Беркина уносит внезапный прилив. Волны разбивались прямо о ее сердце. Спасла ее только несгибаемая механическая воля – Гермиона осталась сидеть за столом, произнося с рассеянным видом редкие фразы. Но тьма уже окутала ее – как затонувший корабль, она опускалась на дно. Для нее это было таким же концом, она гибла во мраке. Однако нерушимый механизм воли продолжал работать, только он оставался живым.

– Мы пойдем купаться? – внезапно спросила она, оглядывая присутствующих.