Джеральду потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями после этой тирады.

– Ты хочешь, чтобы мы не жили в домах, вернулись к природе? – спросил он.

– Ничего я не хочу. Люди делают только то, что хотят и могут. Будь они способны на другое, все изменилось бы.

Джеральд вновь задумался. Он не собирался обижаться на Беркина.

– А тебе не кажется, что фортепиано, как ты его называешь, – это символ чего-то настоящего, реального желания сделать жизнь шахтера более возвышенной?

– Возвышенной! – вскричал Беркин. – Как же! Поразительные высоты фортепианного великолепия! Обладатель инструмента сразу же вырастает в глазах соседей. Вырастает на несколько футов, как в брокенском тумане, и все из-за пианино, и это его радует. Он и живет ради этого брокенского эффекта – своего отражения в глазах окружающих. И ты здесь ничем от него не отличаешься. Если ты кажешься значительным другим людям, то и сам считаешь себя таковым. Ради этого ты усердно трудишься на своих угольных шахтах. Добывая столько угля, что на нем можно приготовить пять тысяч обедов в день, ты становишься в пять тысяч раз значительнее, чем если бы варил обед только себе.

– Надеюсь, – рассмеялся Джеральд.

– Неужели ты не понимаешь, – продолжал Беркин, – что, помогая соседу прокормиться, ты ничем не лучше человека, который кормит только себя. «Я ем, ты ешь, он ест, мы едим, вы едите, они едят…» Ну и что с того? Зачем человеку распространяться на все спряжение? Мне достаточно первого лица единственного числа.

– Приходится начинать с материальных вещей, – сказал Джеральд.

Беркин проигнорировал это замечание.

– Но мы должны жить ради чего-то, – прибавил Джеральд, – ведь мы не скот, которому достаточно щипать траву.

– Скажи мне, вот ты для чего живешь? – спросил Беркин.

На лице Джеральда отразилось недоумение.

– Для чего я живу? – переспросил он. – Полагаю, чтобы работать, что-то производить, поскольку мое существование предполагает какую-то цель. Если от этого отвлечься, то я живу ради самой жизни.

– А в чем цель твоей работы? Добывать с каждым днем больше тысяч тонн угля? А что будет, когда мы полностью обеспечим себя углем, мебелью с плюшевой обивкой, пианино, когда у всех на обед будет тушеный кролик, у всех будут теплые жилища и набитые животы, а молодые девицы будут играть для нас на пианино? Что произойдет, когда материальные проблемы будут решены по справедливости?

Джеральд сидел, посмеиваясь над ироничным монологом другого мужчины. В то же время он обдумывал его слова.

– До этого еще далеко, – возразил он. – У многих нет ни кролика, ни огня, чтобы его сварить.

– Значит, пока ты рубаешь уголек, я должен гоняться за кроликом? – съехидничал Беркин.

– Что-то вроде того, – ответил Джеральд.

Беркин внимательно всматривался в него. Под видимым добродушием он видел в Джеральде бесчувственность и даже странную озлобленность – ее не могла замаскировать благопристойная маска рачительного хозяина.

– Джеральд, – сказал он, – а ведь я тебя, пожалуй, ненавижу.

– Я знаю, – отозвался Джеральд. – Но почему?

Несколько минут Беркин размышлял с непроницаемым видом.

– Хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что тоже меня ненавидишь? – проговорил он наконец. – Питаешь ли ты сознательное ко мне отвращение, ненавидишь ли мистической ненавистью? У меня бывают такие странные моменты, когда моя ненависть к тебе обретает космические формы.

Захваченный врасплох и даже несколько озадаченный, Джеральд не знал толком, что сказать.

– Возможно, временами я ненавижу тебя, – сказал он. – Но я не осознаю этой ненависти, не сосредоточиваюсь на ней, можно сказать.

– Тем хуже, – была реакция Беркина.

Джеральд с любопытством наблюдал за ним. Он не совсем понимал, что за всем этим кроется.

– Тем хуже? – переспросил он.

Мужчины помолчали, слышался только стук колес. Лицо Беркина помрачнело, брови сурово насупились. Джеральд осторожно и внимательно следил за ним, прикидывая, что бы все это значило. Понять, куда клонит Беркин, он не мог.

Внезапно Беркин посмотрел Джеральду прямо в глаза взглядом, который было трудно вынести.

– Какова главная цель твоей жизни, Джеральд? – спросил он.

Вопрос вновь застал Джеральда врасплох. Он не мог понять ход мысли своего друга. Шутит он или говорит серьезно?

– Трудно ответить вот так, сразу, без подготовки, – ответил он с легкой иронией в голосе.

– Думаешь ли ты, что жизнь сводится к тому, чтобы просто жить? – спросил Беркин прямо и очень серьезно.

– Моя жизнь? – переспросил Джеральд.

– Да.

На этот раз в молчании Джеральда чувствовалась особенная озадаченность.

– Не могу ответить на твой вопрос, – сказал он. – До сих пор она не сводилась только к этому.

– А что ее составляло?

– Ну, открытие разных вещей, обретение опыта и конкретная работа.

Беркин свел брови – резкие складки прорезали лоб.

– Я думаю, – начал он, – каждому нужна одна по-настоящему чистая цель; на мой взгляд, такой может считаться любовь. Но я никого не люблю по-настоящему – во всяком случае, сейчас.

– А раньше любил? – спросил Джеральд.

– И да и нет, – ответил Беркин.

– То есть не раз и навсегда?

– Да, не навсегда.

– И я тоже, – признался Джеральд.

– А ты хотел бы? – спросил Беркин.

Джеральд посмотрел в глаза другого мужчины долгим, почти сардоническим взглядом.

– Не знаю, – ответил он.

– А я хочу. Хочу любить.

– Хочешь?

– Да. Хочу полюбить раз и навсегда.

– Раз и навсегда, – повторил Джеральд. И на мгновение задумался.

– Только одну женщину? – спросил он. Вечернее солнце, заливавшее поля за окном желтым светом, высветило восторженное и непреклонное выражение на лице Беркина. Но Джеральд не разгадал его смысла.

– Да, одну, – произнес Беркин.

Однако Джеральд в его словах услышал только настойчивое желание, а не уверенность.

– А я не верю, что одна только женщина может заполнить мою жизнь, – сказал Джеральд.

– Хочешь сказать, что любовь к женщине не может стать стержнем и смыслом твоей жизни? – спросил Беркин.

Глаза Джеральда сузились, в них вспыхнул странный опасный огонек.

– Такая мысль не приходила мне в голову, – ответил он.

– Нет? Тогда что является для тебя жизненным стержнем?

– Не знаю. Хотелось бы, чтобы мне это сказали. Насколько я могу судить, его вообще нет. Он поддерживается искусственно разными социальными механизмами.

Беркин задумался над словами Джеральда, словно ему что-то открылось.

– Я согласен, что жизнь утратила стержень, – проговорил наконец он. – Старые идеалы давно мертвы, на их месте зияющая пустота. Единственное, что еще возможно, как мне кажется, это совершенный союз с женщиной, своего рода идеальный брак.

– Значит ли это, что если такого союза нет, то вообще ничего нет? – спросил Джеральд.

– Похоже на то, если нет Бога.

– Тогда нам придется туго, – заключил Джеральд и повернулся к окну, глядя на пролетающий мимо позолоченный солнцем пейзаж.

Беркин не мог не отметить красоту и мужественность лица собеседника и с трудом сохранил равнодушный вид.

– Так, по-твоему, у нас нет шансов? – спросил Беркин.

– Да, если наша жизнь зависит только от встречи с женщиной, одной-единственной, – ответил Джеральд. – По крайней мере у меня.

Беркин почти сердито посмотрел на него.

– Ты скептик по природе, – сказал он.

– Просто я чувствую то, что чувствую, – отозвался Джеральд. Мужественный и проницательный взгляд голубых глаз не без иронии остановился на Беркине. Тот ответил ему взглядом, полным гнева, который быстро сменился замешательством, потом сомнением, а затем заискрился теплотой и смехом.

– Этот вопрос меня очень беспокоит, Джеральд, – признался он.

– Вижу, – отозвался Джеральд, заливаясь громким, здоровым смехом.

Джеральда подсознательно притягивал собеседник. Ему хотелось находиться рядом, быть в сфере его влияния. В Беркине он ощущал нечто родное. Все же остальное его не очень заботило. Он чувствовал, что ему, Джеральду, открыты более глубокие и вечные истины, чем его другу. Он ощущал себя старше, более сведущим во многом. В Беркине он любил пылкость чувств и энергию, а также яркую речь; он наслаждался остроумием, игрой слов и рождающимися у друга мгновенными ассоциациями. Содержание речей его мало волновало: он считал, что мыслит правильнее.