Выпитый алкоголь дает о себе знать в теплом салоне Лекса, куда я заваливаюсь, словно мешок с картошкой. Отец «вызвал» нас всех, включая Лилиану, потому что он знал, что она со мной. Он все знал. Как обычно. Меня это уже, право, не удивляет даже, да и разве может? Он создал «АСтрой», закрепил его на позиции «абсолютный монополист» и управляет всем этим театром «Одного кукловода», действительно один. Мой дядя, конечно, помогает, но помощь его на самом деле занимает примерно два-три процента от всей работы. Если честно, то иногда я ловлю себя на мысли, что завидую отцу. Его хватке, его навыкам, его умению найти выход из любой ситуации, которого у меня нет. Не знаю в силу опыта это или что-то природное прямиком из ДНК, но отец, как бизнесмен, великолепен, и я готов это признать, не смотря на то, что никаких теплых чувств к нему больше и не питаю.

Помню, как в детстве, когда только-только поступил в свою привилегированную школу, думал, что наконец найду себе «друзей по интересам», так сказать, а если называть вещи своими именами, кого-то с похожим набором травм. Увы и ах, не срослось. Какого же было мое удивление, когда я не увидел даже в семьях «из моего круга» и толики того дерьма, что происходило в моей. Где это видано? Отец не бьет своих детей, не истязает твою мать. Он всего лишь есть, в худшем случае стукнет пару раз за всю жизнь. Наверно тогда то до меня и дошло впервые, что что-то у нас идет не по тому сценарию, как не драпируй все это «высокими стандартами». Даже сейчас. Я не говорю, что отец «зовет нас», «приглашает» вообще не та история, ведь он нас никогда к себе не приглашает. Он вызывает. Как своих подчиненных на ковер, так и нас, собственных детей.

Черт, я не могу вспомнить, как не стараюсь, ни одного теплого момента, связанного с ним. С мамой их было миллион, и я бережно храню, грею их, никого туда не пускаю, а вот с ним…даже если бы я хотел, не срослось бы. Если только одно…оно почти выцвело, с порванными, потрепанными краями, возможно даже искаженное, я ведь и не уверен, что оно реальное. Мне тогда было лет пять, может быть шесть, но это максимум. Отец возил меня на каток, так как я очень хотел научиться кататься, как хоккеисты, которых я увидел по телеку как раз накануне, когда посмотрел один из матчей со своим дядей — он то заядлый болельщик. Там отец, возможно в единственный раз был для меня не этим холодным, бездушным словом, а «папой». Я его даже любил, кажется. Помню отчетливо, как я хотел, чтобы он мной гордился, поэтому слушал внимательно-внимательно, пока он объяснял мне, как стоять на коньках. А еще четче помню его теплую улыбку, когда у меня получилось проехаться. Забавно даже, он умел так улыбаться…Да, черт возьми, это было единственное хорошее воспоминание…Смотрю на Лекса. Он сосредоточен на дороге, молчит, кусает внутреннюю часть щеки. Волнуется. И на меня в ответ старается и мимолетно не глядеть. Я этому усмехаюсь, вырисовывая круги на двери машины, а потом вдруг спрашиваю.

— Ты можешь вспомнить что-то хорошее про отца?

Наверно он этого не ожидает, потому что все таки бросает на меня короткий взгляд, но сразу же возвращает его на дорогу и дергает уголком губ.

— Сколько ты выпил?

— Все еще недостаточно. Так как? Мне просто любопытно…

— Наше знакомство. Это самый лучший момент всех наших взаимоотношений. Пока я не узнал его.

— Ты жалеешь, что он нашел вас с мамой?

— Гляжу, тебя на философию потянуло…

— И все же.

— Нет, — усмехается Лекс, слегка пожимая плечами, — Тогда Адель не родилась бы. О чем вы говорили?

Я слегка закатываю глаза, полностью игнорируя факт нахождения моей бывшей в одной машине с нами, как в принципе и Лекс, отмахиваюсь.

— Это неважно. Забей.

Важно, конечно, но я решаю, что пока все это можно опустить под сноску. Лекс слишком волнуется, и если я вывалю на него всю информацию, которую узнал от Лилианы, даже не смотря на ее прозрачность, рябость и вполне возможную квадратную степень, отец его прочитает. Зачем нам нужны лишние проблемы? К тому же я и сам не уверен в том, что услышал.

— Как ты? — тихо спрашивает брат, снова руша тишину и мою задумчивость.

Хочу сказать, что «нормально». Обычно, когда люди спрашивают, как у тебя дела, они не хотят слышать правду. Им подавай «нормально», чужие проблемы не нужны никому, но я знаю, что Лекс не такой. Ему не нужно вранье, ему правду подавай, а что мне сказать? Что я себя не чувствую? Очевидно, по-моему.

— Интересно, что ему надо? — спрашиваю сам, отвечая тем самым и на заданный мне вопрос.

Я. Не. Хочу. Об этом. Говорить. Точка.

Может быть, когда-нибудь, но сейчас я ставлю на этом точку, выделяя жирным шрифтом главное: я не хочу об этом говорить. Потому что не знаю как.

Тем временем дорога уводит нас вперед. Фары освещают ее так ярко, что можно разглядеть каждый бугорок на обочинах, но я не разглядываю то, что снаружи, я слишком погружен в себя.

Интересно, когда впервые я понял, что ненавижу своего отца? После какого удара? И даже не направленного на меня, это я точно знаю. Я стал ненавидеть его не за жестокость ко мне, а за жестокость к маме.

Как он мог делать с ней все это, если он ее действительно любил? Хан был его другом, я его только потом узнал. Видел когда-то давно-давно, еще в совсем юном возрасте, поэтому плохо его помню, но когда отец уехал в Новосибирск, у меня появилась возможность порыться в его кабинете и найти старую, армейскую фотографию. На ней отец совсем молодой и сидит у костра, а рядом точно Хан, его сложно с кем-то перепутать.

«И он говорил с такой уверенностью, что отец любил маму…»

Забавно. Хан был абсолютно уверен в своих словах, да и я, что скрывать, это знаю. Наверно. Рыться в чужих отношениях — дело гиблое, знаю, но отец всегда когда выпьет лишнего, говорит только о маме. Говорит много. С нежностью, с печалью, грустью. Тогда как ты, черт тебя возьми, мог так над ней издеваться? При этом вполне логичном вопросе, мой мозг подбрасывает сцену, за которую я себя ненавижу. Говорят, что дети всегда выбирают два пути: либо они становятся похожими на своих родителей, либо становятся полной их противоположностью. Я давно решил следовать другому от отца полюсу, потом только понял, что все это были лишь слова. Решающая точка, как ни крути, поставлена была в маминой гостиной, когда моя ладонь пришлась на щеку Амелии.

Сам удар, если честно, стерся из памяти. Меня так взбесили ее слова, просто вывели, спустили с рельс, наложилось и то, что вся правда вскрылась так неожиданно. Я к этому не был готов. Абсолютно. И ее этот взгляд…я-тебя-никогда-не-прощу; больной взгляд; раненный. Слова, режущие на части плюс мой бесконечный стресс, страх за родных, страх провала, равно воплощению моего личного, самого кошмарного страха. Я повторил за отцом. Больше всего на свете я хотел, чтобы она заткнулась, и я сделал то, что видел много раз. Как нажал на кнопку «это работает точно», и сработало. Она заткнулась, но вместе с этим мне на плечи упал груз, весом в этот самый дом, в котором мы находились.

Испугавшись, я дал слабину, и теперь всю жизнь буду ненавидеть себя за эти несколько секунд, когда я не смог удержать себя на поводке. Это моя самая ужасная ошибка, которую допустил ни кто-то другой, а именно я. Не сдержался, потому что не умею сдерживаться. С ней пришлось учиться контролю и очень-очень быстро, ведь женщина, которую я выбрал, сама не умела сдерживаться. Кто-то же должен был, а в этот момент никто не смог. И я помню, как она сидела на полу в моих ногах, как держалась за щеку и смотрела на меня с таким…неверием. Удивленный, маленький, глупый котенок, которого ни разу, спорю на что угодно, не брали за шкирку и не били газеткой. Нет. Как бы она не кичилась, чтобы не говорила Лили, Амелия не привыкла к грубости и боли. Человек, которого били всю его сознательную жизнь, точно это определит, чтобы ему не вешали на уши.

Я был ее первым. Во всех смыслах, и если другие мне очень даже нравились, этот нет. Все, что я чувствовал — это дикое омерзение, ненависть и вину. Я был виноват перед ней, и я бы хотел заслужить ее прощение больше всего на свете, а отец что же? Он был на моем месте сотню раз, видел тоже, что и я, но продолжал делать с мамой то, что он делал. Разве это любовь? Я по себе знаю, что нет. Потому что я бы ни за что в жизни этого не повторил, потому что вряд ли смог бы выдержать этот взгляд еще хоть один раз, а он мог. Повторял, как заведенная игрушка. Снова и снова.