Вирана широко улыбается и бежит к спасённым. Она совершенно не помнит, где видела этого мужчину, но каждая черта его лица выглядит для неё хорошо знакомой, даже родной.

– С тобой всё хорошо? – взволнованно кричит Вира.

– Да, благодарю за спасение. – Он широко улыбается и легонько сжимает её пальцы.

– Да скажешь уж прямо, – смущённо отвечает Вирана.

– Скажу. Мы раньше не встречались?

– Нет, вроде. Я только недавно сюда переехала.

– О, тогда ты не окажешься от экскурсии?

– А…

– А Эрвин пойдёт домой, здесь недалеко. А то сгрузил братец на меня своего сына и радуется.

Вирана широко улыбается. Она безмерно счастлива, хоть и сама не понимает, от чего.

– И всё-таки мне кажется, мы встречались раньше, – прерывает поток её бессвязных мыслей знакомый незнакомец. – Я – Мирдон.

– Вирана.

– Приятно познакомиться, Вирана. – Он кланяется и на этот раз целует её пальцы.

– Мне тоже, Мирдон.

– Удивительно, что ты не местная.

– Почему?

– Имя, манеры, одежда… Прямо коренная жительница столицы.

– Ну скажешь уж…

– Скажу. Скажу, что нам пора на экскурсию.

Вирана кивает, и они отправляются в путь – знакомить её со столичной жизнью.

* * *

Коллекционер, наблюдая эту сцену из окна, радостно улыбается. Однако историю Вираны он уже откладывает на одну из своих многочисленных полок. Мысли Коллекционера уносятся вперёд, к тем, кому он ещё сможет помощь сделать свою жизнь счастливее.

Вывеска с надписью «Коллекционер. Обменяю ваши воспоминания на спокойную жизнь», а вместе с ней и дверь, становятся заметнее, будто бы даже ярче, чем всё остальное пространство.

И на крыльцо уже садится парень с потерянным лицом и до невозможности несчастным взглядом.

Тебе больно идти, тебе трудно дышать,

У тебя вместо сердца открытая рана.

Но ты всё-таки делаешь ещё один шаг

Сквозь полынь и терновник – к небесам долгожданным.

Елена Войнаровская

Пальцы коченеют и не слушаются, но она плетёт свой венок из чертополоха, осоки и крапивы. Стебли торчат во все стороны, цветы – увядшие и потрёпанные из-за засухи – не желают выглядеть хоть сколько-то красивыми, но Аделина продолжает: она помнит, что нельзя останавливаться, пока работа не готова. Иначе обряд не сработает и все усилия опять будут напрасны.

Она пыталась уже много раз, но всякий раз её отвлекали. Теперь не должны, ведь ночью, по старинным легендам, опасно выходить из дома, – так можно вовсе не вернуться домой, застрять где-то в мистическом и опасном мире. Она не верит в подобное, но иногда так и замирает, настороженно прислушиваясь к окружению, к шелесту высохших трав и далёкому шуму моря.

Ещё и ветер такой пронизывающий, холодный, пробирающий до самых костей. Кажется, что пальцев Аделина уже вовсе не чувствует, но каким-то чудом продолжает шевелить ими, вплетая всё больше трав в венок. Впрочем, растрёпанные грязно-жёлтые волосы она давно уже не поправляет. В тех чего только ни запуталось за несколько часов, но – нельзя останавливаться. Она повторяет это как мантру и искренне верит в то, что всё получится, пусть никто, кроме неё, и не верит в древний обряд из ветхой книги.

Пусть они не верят, но Аделина – будет. Настолько искренне, насколько сумеет, ведь иначе просто не выдержит. Её глаза, в отличие от тусклых волос, горят ярко-голубым огнём веры, и этот свет ничто не в силах затушить.

– Чертополох, крапива, осока. Чертополох, крапива, осока, – бормочет Аделина. Иных слов она сейчас не помнит. Они не важны.

Венок становится всё длиннее. Остаётся совсем чуть-чуть и можно будет надеть его на голову. Аделина делает шаг, морщится от впивающихся в голые стопы острых трав и камней, наклоняется, подхватывает новый стебель. Крапива уже даже не жжётся, а красных рук в свете луны вовсе не видно.

Наконец, Аделина улыбается – из последних сил. Венок готов. В этот раз у неё получилось.

Не помешал Эд, как в прошлый раз, мать не позвала обедать, как в бесконечно далёкую первую попытку провести ритуал. Тогда её руки ещё не были исколоты до красноты, как не было и россыпи царапин по всему телу. В каком-то смысле те времена были счастливыми, ведь тогда Аделина ещё не взвалила на себя эту тяжкую ношу и обязанность.

Она встряхивает головой, отгоняя непрошенные воспоминания. Волосы путаются ещё сильнее, но это уже не имеет никакого значения.

«Что теперь?» – думает Аделина. В памяти всплывают картинки из старинного гримуара. Пусть саму книгу сжёг отец, как только увидел, того, что в ней было, она никогда не забудет. Только не тогда, когда так много жизней зависит от успешности обряда. Пусть её даже потом ненавидят за использование запретной магии, Аделина не откажется от идеи.

Нельзя больше ждать и ошибаться. От успеха ритуала зависит выживание деревни, ведь столичные маги воды не желают ехать в такую глушь.

Аделина закрывает глаза и вдыхает холодный ночной воздух, наполненный прелыми запахами увядших трав и слишком солёного пересыхающего моря. Она вспоминает всё прочитанное, вспоминает яркие иллюстрации и подробные объяснения.

Колючий венок готов, он достаточно напитался болью и кровью той, что его плела, – Аделина это чувствует, будто бы сам венок говорит с ней. Он одновременно обжигающе горячий и холодный, согревающий в зимний день и спасающий от невыносимой жары. Он наполнен энергией до краёв. Даже руки дрожат из-за этого, а может, и из-за усталости.

Аделина начинает нараспев произносить древнее заклинание. Пусть и понимает она лишь часть, но помнит каждое слово, будто бы это не она произносит слова, а слова произносятся её губами и языком, складываясь в предложения. Будто бы они сами хотят воплотиться в жизнь и показать, какие они всемогущие и спасающие. Аделина улыбается, подумав о таком, но не сбивается, крепче сжимая в руках колючее спасение.

Вот, первая часть заклинания завершена. Аделина, не открывая глаз, надевает венок на голову. Он кажется удивительно тяжёлым – намного тяжелее, чем был в руках. Но она не отвлекается от заклинания.

С каждым словом венок становится всё тяжелее. Он колется и будто бы впивается в голову всем, чем может. На глазах выступают слезы, но Аделина не останавливается.

Ветер усиливается. Он треплет подол длинного тонкого платья, совершенно не предназначенного для ночных прогулок, поднимает его, от чего царапины на ногах становятся хорошо различимы в свете луны. Их вид наверняка шокировал бы всех знакомых Аделины, привыкших думать о ней как о воспитанной спокойной девушке, не ввязывающейся ни в какие авантюры, драки и прочие сомнительные мероприятия. Но сейчас она была не такой, сейчас она была намного более настоящей, чем когда-либо. Свободной и способной на всё.

Аделина чувствует, что в воздухе что-то меняется, он становится более влажным и свежим, но открывать глаза, пока обряд не завершён, нельзя. Никак нельзя. Как бы ни хотелось.

Она продолжает петь свою первую, а может, и последнюю песнь спасения на незнакомом языке. Слова ложатся удивительно легко и ровно, будто бы она уже тысячу раз это делала. Песнь звучит звонко, а ветер разносит её, кажется, по всему континенту. Он тоже хочет помочь? Аделине хочется верить, что да, что хоть ветер за неё, что верит в неё и в успешность обряда. Пусть хоть он будет союзником одинокой в своём желании хрупкой девушки.

Тишина приходит неожиданно. С последним слогом заклинания все звуки обрываются. Даже шум друга-ветра куда-то исчезает.

Потом приходит боль: в руках, ногах, во всём теле. Колкости венка не сравниться с этой всепоглощающей болью.

Аделина всхлипывает и, подвывая, падает на колени. Получилось ли? Ей всем сердцем хочется верить, что да.

После приходит дождь. Он обрушивается с неба стеной, приминает пожухлую траву, мгновенно пропитывает и волосы, и хлопковое ночное платье. Но Аделине важно не это.