– А куды?
– Знать бы, – вздохнул дед и снова поскрёб ногтями щетинистую щёку. – Походить надо, посмотреть, поспрашивать. Да ты не переживай, далеко от села уходить не будем. Пяток вёрст, самое большое.
– Да ладно тебе, Тихон, можно и подальше, – затараторил Стёпка. – Мне близость к селу не важна. Чай, возле лесу живём, голодными не будем. Это вот рогатым идти долгонько, а мне хоть верста, хоть с крюком – всё едино.
– Дружки твои не пришли?
– Да должны уже были, – покачивая головой, ответил Стёпа. – Но как видишь, нету пока.
– Ничё, подойдут, коли ничего не случилось, жди! – Дед широко зевнул, показывая щербатую пасть. – А мне тады спать нечего ложиться. Придуть, налетять и уведуть тебя в леса дремучие, а мне за скотиной следить. Нет, нельзя уж спать. Ну, иди, пораскинь мозгами-то, стоило коровёнку хлыстом охаживать, али нет? А я покамест тут посижу, ребятишкам свистульки построгаю.
Стёпка, тяжело вздохнув, поднялся и направился к коровам. Сделал для деда задумчивое лицо, углядел графскую пеструшку, и, подойдя, погладил её по боку. Бурёнка покосилась на него недоверчиво, но покорно приняла ласку.
«Прям, как наши бабы, – промелькнуло в его голове. – Как мамка прям! Сколько отец её лупил, а она его всё добрым словом вспоминает».
Отец Стёпки пропал год назад: поехал в город, да так и не вернулся. Мать переживала долго, но и сейчас всё ещё надеялась, что он вернётся. Сёстры тоже ждали бесноватого папашу, а вот Стёпка не ждал и не хотел его возвращения. Он надеялся, что отца, наконец, всё же настигла божья кара, о которой раз за разом твердил поп. Уж сколько от него мать приняла оплеух, оскорблений, а сколько раз он почём зря хлестал её вожжами? Стёпка до последнего момента, до пропажи отца, хотел дождаться, когда он уснёт пьяным да вогнать – в горло или под ребро – нож. Ведь сколько от жестокого папашки натерпелись мать и старшая сестра, Стёпка и вспоминать не хотел, а уж рассказывать кому-то, даже друзьям, язык не поворачивался.
Мужики, которые с ним были, рассказывали, что он, как всегда, напился и начал задираться, а в городах своих задиристых забулдыг хватает. Вот и нашла коса на камень, да что-то одно раскололось, а попросту говоря, прибили где-то батьку, но Стёпка о нём не жалел. Он помнил, как отец сам учил его: «Не переживай о ком-то и не жалей никого, кто тебе не нужен, кто тебе не приятен, а тем паче – враг. Будь мужиком, радуйся, что тот обмишурился али сдох, плюнь, туда врагам и дорога – либо в лужу, либо в гроб. А нам жить, их вино пить да девок их портить. Никогда не переживай за других, сынок».
Нет, не переживал Стёпка о пропавшем отце. Наоборот, радовался и не стыдился появляться на сельских улочках. Сначала-то он им гордился: все его побаивались, лишний раз слово грубое сказать опасались. Но постепенно он понял, что в лицо сказать опасаются, то за спиной обильно льётся. От друзей Стёпка узнал, что отца считают дурнем, да и как не считать, если папаша, Алексей Макарович Луков, рубил головы курам, а сам смеялся, как умалишённый, пока курица бегает по двору без головы, забрызгивая всё кровью. А когда Телегины кололи свиней, он намеренно пускал кровь такой обильной струёй, что умудрялся вымазать себе всю морду, и даже оскаленные в усмешке зубы были покрыты коркой свиной крови. Стёпка помнил, что перед большими церковными праздниками отца с особой охотой звали на смертоубийства домашней скотины, но постепенно стали звать всё меньше и меньше, а отец пил всё больше и больше, и всё больше и больше доставалась матери, а следом пришла очередь старшей сестры. Он даже Стёпку звал смотреть и учиться, как надо держать в узде свою семью, а в особенности – баб.
Стёпка махнул головой, прогоняя противные мысли:
«Да и чёрт с ним, что мы хорошего от него видели, он мне и у Захара учиться не давал, только одно твердил, что сам научит всему, что мальцу о жизни знать надобно. Пропал и пропал, туда ему и дорога. Зато теперь я вон – работаю! Пусть копейки денег дают, но хоть как-то матери помогаю. Да и работа хороша – не бей лежачего. Вот на поле, там да, опосля спины не разогнёшь, а тут следи вполглаза за скотиной да отдыхай. И нечего о нём думать, дурне малохольном».
Он снова протянул руку и ласково погладил коровий бок ладонью, а следом рогатую голову. Пеструха смотрела уже не с осторожностью, а немного виновато и с какой-то доброй укоризной, словно спрашивала:
«Ну что, полегчало тебе? За что ж ты меня так? Я лишь хотела сладко вкусной травки пожевать. Эх, ты…».
– Да нет, ты не бойся, нашло на меня что-то, не со зла я… Бес попутал, не пойму как так вышло. Но больше никогда не повторится, никогда! Ни кого за просто так не стегану. Поверь мне, точно тебе говорю…
И вдруг Стёпка понял, что это почти те же самые слова, которые отец говорил когда-то матери, а позднее уже не говорил, не утруждал себя пустыми оправданиями.
– Да что ж он прицепился-то, а?! – плюнул с досады Степан. – Не такой я, совсем не такой! Даже не похож на него. Совсем другой, я не он, я не придурь лютая. Что он привязался-то ко мне?!
Он ещё раз заверил коровёнку, что смотрела на него добрыми, но глуповатыми глазами, в своих добрых намереньях, а после отправился на пригорок, где снова завалился на спину и задумался о том дне, когда потерял последнее уважение к этому жестокому, но жалкому и отвратительному человеку, своему отцу. О том дне, когда впервые в жизни узнал, что такое презрение.
Он никогда исступлённо не верил в бога, а вот отец верил. Учил Стёпку, что верующему человеку всё простится, главное искренне верить во всемогущество Господа нашего. Но Стёпка после того, как начал обучение у Захара, принял сторону учителя: бога придумали люди, чтобы был заступник, был высший господин, на которого в момент отчаяния можно уповать. Но главную смуту ему в голову вложил пришлый, а теперь уже местный, кузнец, что однажды заявился к Захарке. Митрич, в отличии от Захара, не отрицал бога, но говорил, что люди наделили его такими качествами, которыми он сроду не обладал. Всепрощение, милость, справедливость и многое другое. «Всё хорошее, что есть в боге – слухи. Мне можешь не верить, – говорил кузнец, – но посмотри на дела его, подумай. А писание – всего лишь сказка, придуманная людьми, но не додуманная. Они хотели бы его таким видеть, знать, но что мы видим? Всепрощающий? «Я бог твой, бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвёртого рода, ненавидящих меня, но творящий милость до тысячи родов любящим меня и соблюдающим заповеди мои». Значит, покорных любит, а кто своей головой думает, тех ненавидит, да и детей, внуков-правнуков наказывает. Разве это справедливость? Ты прапрадеда в глаза не видел, знать не знаешь, каким он был, а отвечать за него должо́н? Это ж принуждение чистой воды, где в этих словах всёпрощение, ангельский, голубиный, кроткий характер? Значит, бей мне поклоны, не задумывайся, не сумневайся, стучись лбом в доски да бормочи молитвы, тогда и всё проститься, а иначе никак. А милость? Какую милость дал он своему сыну, которого распяли на кресте вместе с убийцами да ворами? Он даже не явился на молитвы сына. Говорят, дождь послал, а умирающему и страдающему от ран сыну хотелось увидеть отца, хотелось отцовского заступничества, хоть раз!! И это милость? Странный милостивец. А может, провинился перед ним сын чем-то? Ну так прости, он же сын, а ты отец, да ещё всёпрощающий. Вот и думай, смотри по сторонам да думай. Научишься заглядывать к богу в исподнее, не испугаешься?». И Степан не испугался.
С того дня он стал всё примечать, обдумывать и однажды во дворе в воскресное утро спросил у отца:
– Скажи, пап, раз ты бьёшь мамку, значит так богу угодно?
Алексей Луков посмотрел на сына так, как будто с ним заговорила жаба, которую он видит впервые в жизни. Но папаша честно думал, хмурил лоб и, наконец, хмыкнул:
– Ха! Чем чёрт не шутит… Может, твоя правда… Я-то честный христьянин, а вот она не знаю, но раз лупцую её, а он не заступается и даже знака мне не шлёт, то, видно, угодно ему это. Прав, чертяка, может, не зря учиться ходишь!
