Вскоре после ухода госпожи Омаэ в офис зашел какой-то незнакомец, стриженный ежиком. Я встала, чтобы выпроводить его, начав: «Ээ… я… м-м… я…» – но вдруг заметила, что одет он точно так же, как господин Монага. Оказалось, это он и есть – подстригся, сбрил бороду и воспользовался контактными линзами, которые у него, видимо, были с собой. По сравнению с тем господином Монага, которого я знала раньше и который, подобно многим специалистам по графическому дизайну, отличался неухоженностью, доходящей прямо-таки до неряшливости, эта его версия выглядела настолько свежо и аккуратно, что я просто не узнала его.

– Что случилось? Что вы задумали?

– Решил пробраться на одну из встреч.

Ах да, вспомнила я, сегодня же четверг. Однако его затея показалась мне чистейшим безумием, и я спросила:

– А вам не кажется, что было бы лучше просто заявить на них в полицию?

Но господин Монага покачал головой.

– В настоящий момент у нас нет доказательств, кто это сделал. И потом, неужели вы не хотите узнать, чем они постараются досадить нам в следующий раз?

Всего за пару часов его тон изменился, стал резче и настойчивее.

– Ладно, тогда я тоже пойду. Только сначала подстригусь.

Я опомниться не успела, как у меня вылетели эти слова. Перед моим мысленным взглядом всплыло лицо госпожи Масакадо. Являться на встречу местных жителей меня никто не просил, я вызвалась сама. Это и есть неприемлемые отношения с работой.

Но пойти на попятный я уже не могла. Кто знает, может, этот поступок даже сойдет за совершенно обоснованную реакцию на пожелание сдохнуть в одиночестве. Я указала господину Монага на инаридзуси, принесенные госпожой Омаэ, и попросила объяснить, где находится ближайшая парикмахерская.

Я подстриглась, надела очки, которые обычно носила в сумке на случай проблем с контактными линзами, сняла макияж и составила компанию господину Монага. Взволнованная, я предложила отправиться на встречу сразу же, едва вернулась в офис из парикмахерской, но господин Монага рассудил: поскольку на пенсионеров мы не похожи, безопаснее будет явиться не на дневную, а на вечернюю встречу. Зал собраний принимал гостей весь день, но встречи проводились в два часа дня и в шесть вечера. С вдруг проснувшейся охотой поспорить я выдвинула ответное предложение: мы могли бы прийти под видом безработных брата и сестры, однако господин Монага поставил на моем плане жирный крест, заявив, что хотя теоретически это вполне возможно, чутье подсказывает ему, что нас, скорее всего, разоблачат. По сравнению с отчаянным поступком, на который он решился, его суждения выглядели вполне здраво.

Мне удалось проникнуть в зал собраний, где проводила встречу организация «Одиночества больше нет!», сравнительно легко – показав листовку, которую дал мне встреченный в переулке незнакомец. Снаружи зал собраний выглядел как частный дом, перестроенный в довольно стильное кафе из тех, куда с легкостью зайдет случайный прохожий, не подозревая об истинном назначении здания, – впрочем, я не знала наверняка, предназначалось ли это здание служить приманкой для ничего не подозревающих путников.

По соображениям безопасности мы с господином Монага решили делать вид, будто не знакомы, так что я вошла первой. Господин Монага появился немного погодя, дурацким плаксивым голосом объяснив: «Мне просто попалась страница в социальной сети…» Он сел за один стол с господином Тадокоро – тем самым, который несколько дней назад кидался в меня скомканными обертками от пирожных.

Вопреки моим предположениям, встречи оказались совсем не похожими на организованные мероприятия с рядами складных металлических стульев и белой доской. Участники подсаживались к знакомым за один из нескольких столиков и сдержанно или непринужденно болтали в ожидании, пока один из молодых людей из «Одиночества больше нет!» не подойдет и не поговорит с ними. Здесь была и женщина с плаката, одетая в то же самое белое платье, и молодой человек, остановивший меня в переулке. Была и девушка, которая говорила по-детски, запинаясь, и выглядела не старше двадцати, и мужчина постарше, с виду мой ровесник, в очках с тонкой проволочной оправой. Все они казались дружелюбными и приятными, но, присмотревшись к их лицам, я заметила, что зрачки у всех странно расширены и почти заполняют радужки, отчего взгляд казался или несфокусированным, или, напротив, странно сфокусированным, но в любом случае не таким, как следовало бы.

Я выбирала место с тем расчетом, чтобы не встретиться с людьми, с которыми я общалась при распространении плакатов, но в итоге оказалась за одним столом с госпожой Тогава, явившейся с причитаниями: «Ой, опоздала, опоздала!» Похоже, она не узнала меня в очках и со стрижкой «андеркат» вместо волос длиной до плеч. Улыбнувшись, она спросила меня:

– Вы замужем?

– Нет, – промямлила я.

– Ну в таком случае вам пора бы уже начинать прилагать старания, чтобы выглядеть более женственно, – самоуверенным тоном посоветовала она.

– Мама говорит, что в этом тоже есть свои минусы, – отозвалась я, втягивая ее в разговор.

– Истинная правда, – вздохнула она. – Но вы непременно должны хотя бы попробовать, иначе даже до порога жизни не дойдете.

– Безусловно, – добродушно согласилась я.

За столиком с госпожой Тогава и мной сидели также молодой мужчина с бледным лицом и безукоризненно накрашенная молодая женщина. Эти двое время от времени обменивались парой замечаний, затем вдруг обрывали разговор и спустя некоторое время возобновляли его в том же духе. Оба постоянно отвлекались: бледный мужчина все время следил взглядом за женщиной с плаката, а накрашенная женщина постреливала глазами в мужчину, который заговорил со мной в переулке. В центре стола стояла корзинка с горкой завернутых в бумагу васи пирожных, похожих на паровые булочки, – тех самых, которые я попробовала в гостях у госпожи Кохаси. Девушка с детской манерой речи обходила столики, разнося чашки с чаем, по запаху напоминающим имбирный ходзитя. На всякий случай я решила не пить его.

– Я здесь в первый раз, – сообщила я, ни к кому конкретно не обращаясь. Заговорить я решила из исследовательского интереса, а может, просто из личного любопытства. – Вся моя жизнь занята работой, а мне очень нужно хоть с кем-нибудь поговорить.

В сущности, я сказала правду.

– Бедняжка! – воскликнула госпожа Тадокоро, и молодой человек эхом повторил:

– Бедняжка.

– Должно быть, это очень тяжело, – добавила женщина.

Как ни странно, у меня слегка поднялось настроение. Стало быть, думала я, мне требовалось сочувствие, так? До сих пор единственным человеком, напрямую посочувствовавшим мне из-за неприемлемых отношений, которые сложились у меня с работой, была госпожа Масакадо. Вероятно, мне следовало поговорить об этом с друзьями, но почти все они были моими ровесниками и тоже держались как могли, скрипя зубами, поэтому едва ли стоило нагружать их моими проблемами. И потом, я не хотела их расстраивать. Одна из моих подруг в настоящее время очутилась в ситуации даже похлеще той, с которой я столкнулась на моей первой работе. Если я в итоге уволилась с синдромом выгорания, она все еще держалась на том же месте. Даже в прошлом, когда моим друзьям случалось по доброте душевной сказать, что мне в самом деле пришлось нелегко, мне всегда казалось, что в каком-то смысле я перед ними в моральном долгу, ведь им приходится, в сущности, еще тяжелее. В то же время сочувствие, которого я удостоилась здесь, на первый взгляд казалось неискренним, однако оно, по крайней мере, ни к чему не обязывало, поэтому его было легче принять.

– Вы, должно быть, устали, – послышался голос у меня за спиной.

Обернувшись, я увидела мужчину примерно моих лет, в очках с проволочной оправой. В его облике чувствовалось что-то учительское.

– Слишком много работаете?

– Да, пожалуй.