Начало третьего сеанса было еще более фантастическим. В течение десяти минут семья подробно, во всех деталях, обсуждала, следует ли посетить предстоящие похороны родственника в Лигурии. Мы назвали это "Конференция по поводу похоронных обычаев и традиций Лигурии".
Как мы уже высказались выше, сдержанная и замкнутая семья также способна дисквалифицировать ситуацию терапии. Ее поведение на первом сеансе выглядит, как правило, следующим образом. Члены семьи сидят кучкой в напряженных позах, устремив вопросительные взгляды на терапевтов. Их общая установка – ожидание и вопрос: "Вот мы здесь, что мы теперь должны делать?" Внешнему наблюдателю никогда бы не пришло в голову, что это они, а не терапевты инициировали данную встречу. Их молчание и невербальные сигналы совершенно недвусмысленны: "Мы были столь милы, что приняли ваше приглашение, и вот теперь мы здесь и хотим услышать чего вы от нас хотите".
Опыт научил нас, что любая интерпретация этой позиции семьи вызывает в ответ изумление, отрицание и дисквалификацию. Более того, попытавшись обсудить это поведение, мы неизбежно наткнулись бы на критические и моралистические разглагольствования. Напротив, простое и хорошо продуманное предписание, сформированное на основе навязчивых повторов, наблюдавшихся в течение сеанса, позволяет нам, с одной стороны, избежать критических и моралистических разглагольствований, а с другой – переопределить возникшие отношения как терапевтические.
Вдобавок, таким путем достигаются цели, указанные нами под номерами три и четыре: предписание ведет к ограничению поля наблюдения и определяет "формат" на следующем сеансе.
При работе с некоторыми разговорчивыми семьями существует опасность, что второй сеанс будет точным повторением первого, как если бы семья уже сказала все важное и может лишь повторяться. Получив предписание, члены семьи на следующем сеансе вынуждены каким-то образом о нем упоминать.
В качестве примера мы можем привести случай семьи из трех человек – родителей и 10-летней дочери с психотическим поведением, начавшимся на четвертом году жизни. Хотя девочка в течение трех лет регулярно посещала специальную школу, ее до сих пор не приняли в первый класс обычной школы. На первом сеансе терапевты наблюдали повторяющийся феномен: как только они задавали девочке вопрос, мать тут же отвечала вместо нее. Без всяких комментариев терапевтов по этому поводу родители спонтанно объяснили: их дочь не может отвечать на вопросы, потому что она не в состоянии составлять предложения, а способна произносить лишь отдельные слова. В конце сеанса терапевты дали каждому из родителей блокнот с предписанием: в течение недели очень тщательно и подробно записывать (каждому в своем блокноте) все высказывания ребенка. Им было сказано, что важно ничего не упустить: даже единственный пропуск поставит терапию под угрозу.
Это предписание преследовало следующие цели:
1) убедиться в готовности родителей выполнять предписания;
2) дать маленькой девочке новый опыт в ситуации, когда ее выслушивают и дают возможность закончить предложение (родители, стремящиеся записать каждое ее слово, не станут ее перебивать);
3) собрать для терапевтов важный материал;
4) построить следующий сеанс на чтении блокнотов, исключив тем самым бессмысленную повторяющуюся болтовню.
Хотя это и не относится непосредственно к нашей теме, мы хотели бы отметить удивительные последствия данного предписания. На втором сеансе мы обнаружили в блокноте матери завершенные, хотя и элементарные предложения. А вот в блокноте отца мы нашли совершенно удивительную для столь "тупого" ребенка фразу. Она была произнесена, когда отец и дочь ехали вдвоем в машине: "Папа, скажи, у тракторов тоже есть коробка передач?". Но реакция отца на это предложение была еще более удивительной. Качая головой, он захлопнул блокнот, ошеломленно уставился на нас и сказал со вздохом: "Вы только посмотрите, что говорит эта малышка", – как если бы записанное им предложение являлось неоспоримым свидетельством ее безумия.
Следует, однако, четко понимать, что даже вполне безобидное предписание может привести к ошибкам, если терапевты не смогли учесть и правильно оценить определенные виды поведения, связанные с семейной структурой.
Ярким примером этого может служить случай с другой семьей, имевшей шестилетнего аутичного сына-идентифицированного пациента – и здоровую шестнадцатилетнюю дочь. В конце первого сеанса мы решили дать предписание записывать в блокнот все предложения и фразы, произносимые мальчиком. Но мы могли дать его только матери, поскольку отец, коммивояжер, в течение ближайших недель должен был быть в отъезде. В данном случае мы хотели использовать эту стратегию с целью разделить пару. Из поведения семьи мы сделали вывод (как наивны мы были!), что, придя без мужа на следующий сеанс, жена даст нам информацию, которую не смела дать при нем. Решив сделать данное предписание, терапевты вернулись к семье для заключительного комментария. Войдя в комнату, мы увидели отца, который, встав со своего стула, стоял между нами и семьей, лицом к нам, со слегка разведенными в стороны руками. Короче говоря, он был в классической позе защитника своей находящейся под угрозой собственности. Нам следовало бы воспринять столь ясное телесное сообщение как предостережение, но мы, следуя своему плану, пригласили жену прийти на следующий сеанс одной.
В день сеанса муж позвонил нам по телефону и сообщил, что жена не придет, что она больна и лежит в постели. Мы тщетно пытались вернуть эту семью, – ошибка оказалась непоправимой.
В других случаях, особенно когда семья производит впечатление не мотивированной, а скорее принужденной прийти к нам по указанию врача, мы используем вмешательство, направленное на усиление кризиса в семье. Эти терапевтические маневры относятся к наиболее трудным и рискованным, поскольку такие семьи бывают тверды в своем решении сообщить нам минимально возможное количество информации о себе.
В качестве примера можно привести случай семьи Вилла. Их направила детский психиатр, в телефонном разговоре сообщившая нам очень немногое. Она поставила идентифицированному пациенту пяти с половиной лет диагноз "детский аутизм". До первого сеанса нам больше не удалось поговорить с этим доктором, поэтому о семейной истории, знать которую в данном случае, как мы увидим, было бы особенно полезно, приходилось только гадать. У нас была запись первого телефонного контакта с семьей, имевшего место несколько месяцев назад, когда мать позвонила нам и попросила принять их.
Во время этой беседы она заявила, что ей было трудно убедить мужа прийти на семейную терапию. Ей удалось это лишь потому, что детский психиатр, лечившая их сына Лилло медикаментозно, отказалась принимать их до тех пор, пока они не побывают на консультации в нашем центре. Мать объяснила, что "болезнь" Лилло началась два года назад, сразу после сильной простуды. Он совершенно изменился: больше не играл ни один, ни с другими детьми. Дома его теперь совершенно не было слышно. Иногда он плакал без причины. Во время еды его приходилось кормить, поскольку за столом он сидел, словно в трансе, не замечая стоящую перед ним пищу. В другие моменты у него без всяких видимых причин бывали вспышки ярости, когда он разбрасывал вокруг себя разные предметы. В этих случаях мать давала ему что-нибудь поесть, и он успокаивался.
На сеансе Лилло выглядел как маленький старичок. У него была желтоватая кожа, торчащий живот, застывшее глуповатое выражение лица. Большую часть сеанса он неподвижно просидел в кресле, ничего не говоря и не отвечая на вопросы.
Родители рассказали терапевтам следующее. Они поженились поздно, познакомившись через католическое брачное агентство. У обоих не было предшествующего сексуального опыта. Они нашли общий язык очень быстро, будучи оба "простыми" и имея одинаковые взгляды. (Слово простые здесь важно, – оно бесконечно повторялось на сеансе.) Их социальный и культурный уровень был весьма низок: у каждого не более пяти классов начальной школы.
