— Тебе не надоело? — Беззлобно, но решительно поинтересовалось солнце у ветра.

Тот вздрогнул от неожиданности и отпустил тетиву. Незаправленная стрелой, она тут же обрела привычный вид, и принялась прихорашиваться, прилаживая на прежнее место вуалетку паутины булавками сосновых иголок, позаимствованных для такого случая у соседки.

Солнечные зайчики, на которых, судя по всему и охотился ветер, бросили прятаться. Они проступили на щеках леса, как веснушки, и стали скакать, ровно также, как это делают резвые пушистые лопоухие о четырёх ногах.

Олень было принялся гоняться за солнечными зайчиками, перепрыгивая лесную тропинку из-за дерева к кусту и обратно, но так никоторого и не догнал. Впрочем, судя по его влажному взгляду, бегал олень не для того, дабы изловить, а веселья ради.

Лист клёна, раскинув крылья, опустился на крышу. Он без зависти, но с интересом следил за вознёй в лесу, а после проводил взглядом ворона, что нырнул слёту в пышную перину облака. Так казалось самой птице.

Но со стороны было отлично видно, что в самом деле облака чересчур высоко, и до них возможно дотянуться только сердцем. Как до солнечных зайчиков, что не терпят прикосновения и небрежности. А уж стрелять по ним, словно по воробьям, — большого ума не надь, да и меткости, впрочем. Не затем их солнышко множит в погожий день, не потому…

Краски леса…

Гжель осеннего леса глядится празднично даже в пасмурный день. Притомившееся за лето солнце всё реже кажет миру свой зардевшийся лик, да и, коли по-правде, заметно поубавилось того румянца. Бледнеют щёки, и по всему видать — не дождётся никак солнце, когда уж почивать на кипельно-белых простынях снега в тишине и с приоткрытым оконцем, для свободного хода свежести морозной.

Золочёная листопадом дорожная колея стекает ручьём за горизонт. В обмякшую после третьего утренника²¹, податливую оправу чистотела, вправлены не дешёвые глупые стёклышки, но мелкие алмазы росы.

Разодетая до белья крапива утеряла бОльшую долю склочности, а с нею вместе и привлекательность. Раньше, бывало, куда ни ступи, как ни берегись, — всюду перебранка, да следующий за тем немалый ожог. А нынче — хотя мни её, хотя гладь, будто и не крапива вовсе. Охочая до ссор, она теперь почти что сор. Ещё одно морозное утро, и всё, поминай, как звали.

Кисточка чертополоха, набравшая перламутра воды, задумалась над мольбертом округи, не решается никак сделать первый мазок, не то, что осень, которая давно уж рисует свои портреты и дарит ими всякого проходящего.

Где-то невдалеке прошёл олень, и хотя не явно, да ясно то из махнувшего ему вослед золотого листа, и скоро стынущего, примятого матраца травы со вплетенной в него для тепла и мягкости шерстью.

Лес весь в заплатах листвы, небо — в латках облаков, и скрипит оно, будто калиткой на ветру: мерно и часто. То вОрон, присматриваясь к земле, взывает пронзительно и клокочет нежно, дабы расслышала его подруга жизни, что осталась нынче в гнезде по причине всегдашнего дамского недуга — головной боли.

Краски леса… Всё в красках.

Неким осенним утром…

Неким осенним утром, сидя у окошка два приятеля коротали время до обеда за приятной беседой. Им обоим было несколько за пятьдесят. По нашему разумению, ещё мальчишки, а в те года, о которых речь — вполне себе зрелые мужи…

— Как не восторгаться послелетием! Его немыслимым по богатству убранством, блеском и сиянием…

— Вы, батенька, так наивны и милы в своём исступлении, что как дитя, право. Коли приглядеться — всё в одном цвете, так только, полутона с оттенками, не больше. По-бедности или по понятию, а ущербно. Касаемо же одежд из гобеленов и парчи… Тризнище так же вот источает великолепие, а всё — тлен. Да и осенью, как не рядись, — всё увядание.

— Вот же не совестно вам, не то говорить — рассуждать эдак! Осень, быть может, напротив, — приготовление к таинству новой жизни, как зарождающееся её намерение быть.

— Да как же это?! Все прячутся, всё пустеет. Лес теперь недолго разодет, да наряжен, ещё пара-тройка ветров с дождями, и окажется простоволос, жалок, как…

— Как кто?!

— Как бедный родственник! По крови его не оставишь, ну и по-совести, но глядеть неловко, словно не ему одолжение делаешь, а себя срамишь. От поляны до поляны всё его линялое, латанное ветхое рубище насквозь видать, выпирают худые ключицы ветвей, повсюду пеньки истёртыми зубьями, да копны наметённого ветром мокрого тряпья негодной ни на что листвы.

— Вас послушать, как гороху накушаться. А только и в этом всём отыщется нечто, которому в иной час будешь рад.

— Это ж в который, позвольте? Когда из экипажа до крыльца двух шагов не сделаешь, чтобы не промочить насквозь плаща?

— Каждому в осени дано увидеть своё, что ему ближе. Мне она празднество нежной сини небосвода с раскинувшемся в истоме ястребом, что парит высОко. Или неглубокая чаша реки, когда сквозь мытое стекло воды видно с берега стайки рыб. Смотришь на них и едва не рыдаешь, — переливаются ртутью промеж пальцев водорослей, что шевелятся, перебирая пальцами по течению реки.

— Это всё так, не спорю, но куда вы денете слякоть, сырость, неизбежное после нездоровье.

— Так на то к осени и приготовлена калина и здравый полынный дух, недаром полынные веники по всё лето сушат по стенам, дабы хватило на все хворобы²². Да и вообще, батенька, ищите во всём то, что доставляет удовольствие. Ибо, справедливости ради, коли когда глядите вы на своего жеребца, который кремовой²³ масти, в ваше масляное выражение впору блинцы обмакивать. Вы ж тогда статью его любуетесь а не про навоз воображаете. А лошади без навозу не бывает.

Покуда приятели рассуждали, голубоватый хрусталь небес наполнился мучнистым студнем туч, и принялся сочится он на округу, обращая в тот самый кисель всякую, не прихваченную сетью травы стёжку. Осень была в своём праве, — казнить хмарью и слякотью, либо дарить красотами, что кружит голову всякому, кто мнит себя поэтом.

Служивый

За окном грузной поступью топчется дождь. Кажется, будто он марширует на месте, высоко поднимая круглые, припухшие от ревматизма колени. «Раз-два, раз-два…» От сырой земли вздымаются хрустальными венцами фонтаны воды…. Знобко²⁴! И чего не уходит? Кого ждёт? Если выйти к нему ненадолго, — промокнешь, простынешь. Неужто ему непременно надобно свидеться? Ну, а коли нет, то почто не уходит тогда? Совестно сидеть в тепле, когда мёрзнут у твоего порога. Кто? Да хотя кто! Со ступеней погнать — дело нехитрое, от сердца прогони, испытай себя на добро.

Нечто глянуть, что там? Утомился, поди, сердеШный, двор-то с грязью мешать. Разве, зазвать в дом? Предложить снять длинную до пят брезентовую плащ-палатку, повесить у печки, помочь стянуть сапоги и размотать сырые наполовину портянки. Тряпица просохнет и так, а сапоги набить бумагой для растопки, что кстати выпрошена давеча у почтальона.

И предложив гостю прикрыть озябшие плечи тёплым платком, подвести к столу, а там уж, за горячим чаем с калиной, уважить расспросом, да узнать, откуда он сам и как давно, кто родители, холост, либо женат, есть ли дети, — всё как полагается. Ну, коли с охотой ответит, то и хорошо, а нет, так не бередить душу понапрасну, но попросту поведать о своём, житейском, — про то, что вишен в этом году не уродилось из-за ветра, калины по причине холодных дождей, супротив прошлого, меньше аж вдвое.

На крайний случай и помолчать можно, оно тоже ничего, ежели в тепле, да под всполохи огня в печи… Глядишь, и задремлет тот негаданный, некстати гость.

Переминается с ноги на ногу дождь, мёрзнет, а всё не решается войти… Надолго ли к нам, служивый, али насовсем?..

Всё сходится…

Мы не видались довольно давно, и поэтому, когда он окликнул меня однажды, я не сразу узнал в нём своего старинного приятеля. Заговорив со мною запросто, будто мы расстались накануне, он принялся вспоминать о минувшем таким молодым, свежим голосом, что мне пришлось сдержать в себе чувство досады, что произошло не из нежелания добра приятелю, а по собственной моей слабости.