Недолог был его полёт, да и не назвать то полётом вовсе, одно лишь поползновение, и больше ничего…
Все билеты проданы!
Я долго не мог заснуть. То кровоточило сознание или на поверхность памяти всплывал один лишь сор досады и разочарований, оставляя ягоды приятных душе, памятных событий под толщей мутной воды суеты, так что их с трудом можно было разглядеть.
Отчего временами случается так? Мы ступаем по проволоке жизни, она с недовольным гудением трепещет под нашими шагами, раскачивается с неизменным, неутомимым намерением сбросить.
Ну, так и добъётся своего однажды, ни к чему тут притворство. Да только зачем напоминать так часто и настойчиво, мешая тем самым, радоваться тому, что есть прямо теперь.
— Что ж ты такой бестолковый! — Укоряет малыша мать. Она тянет его за руку по своим делам скорее, чем могут поспеть его мягкие ножки. Малыш полностью полагается на мать, и идёт, задрав лицо к небу, разглядывая оставшиеся от ночи звёзды. Ясное дело, ребёнок спотыкается, в конце концов, повисает на руке матери и падает…
— Да когда же это закончиться! — В сердцах кричит мать и на её глазах проступают слёзы.
Малыш тоже расстроен, но что значат отбитые коленки в сравнении с небом, от которого глаз не оторвать. Но слёз матери ему жаль, и кротко глядя на неё снизу вверх, малыш говорит, что думает, во что верит:
— Мамочка! Когда ты плачешь, твои глаза блестят, как звёздочки! — И гладит мать выпачканной в земле ладошкой по мокрой щеке, оставляя чёрные следы.
Что тут скажешь… Вот она, одна из сладких ягод бытия.
Которое в жизни главное? Пожалуй, любое. Напоминая себе об этом, улыбнёшься невольно разбросанным на ковре осени пуговкам грибов, молчаливому в эту пору лесу и утренней звезде, что тает вместе с зарёй. А то и летучей мыши, раздвигающей поспешно занавес ночи, дабы началось очередное представление со всегдашним названием «День», в котором повсегда — «Все билеты проданы!»
Пусть этот новый день не утомит ясного взора, да пройдёт незамеченным для намыленного мельканием времени взгляда. Тому-то оно — не имеет никакого значения.
Очень жаль
Муха явно была «под мухой». Выплясывая гопака подле оконного стекла, она гудела и плевала слюной, пачкая недавно вымытое окошко.
Глядя на муху, мне припомнился мой первый танец. Нет, он не был разнузданным или непристойным, более того, — он даже не состоялся, но сыграл в моей жизни определённую, быть может, даже решающую роль. Это как распутье: налево пойдёшь, кавалера найдёшь, направо — кавалериста, а по дороге прямо поджидает, наверное, вороной, с настоящим синим отливом. Всё, как в жизни.
Дело было в одна тысяча семьдесят первом году. Между последней перед ремонтом бассейна тренировкой и поездкой в экспедицию на Соловки оставался целый месяц, и дабы я не болталась без дела, в сотый раз перечитывая «Бедные люди» и заметки о Сахалине дальнего, но любимого родственника20, мать навестила председателя профкома завода под зудящей по-мушиному аббревиатурой ВЗПП [вэ-зэ-пэ-пэ] и раздобыла мне, — совершенно бесплатно! — путёвку в пионерский лагерь.
— Мам! Я не поеду!
— Вот ещё! Без разговоров! — Сказала, как отрезала мать.
— Ну это же двадцать один день! — Возмутилась я.
— Ты неправильно считаешь. — Возразила родительница. — Не двадцать один день, а всего лишь три недели.
— А мне надеть нечего! — Нашлась я. — У меня спортивных купальников четыре, а платья ни одного! Тут на обороте путёвки написано, что нужно с собой брать, так что я не еду!
— Едешь. Бабушка уже сострочила тебе пять штук, с юбочками в оборочку.
— Что?! — Чуть не заплакала я. — Какие оборочки?! Куда я ножик положу?
— Никаких ножиков! — Рассердилась мать. — Может быть, хоть эти три недели ты будешь вести себя не как мальчишка.
С чемоданом, набитым девчачьим тряпьём и ножиком, спрятанным между трусиками и пилоткой, я уныло махала из окна автобуса сияющей от удовольствия матери.
По приезду на место, я выудила из вещей ножик, и пока остальные ребята знакомились друг с другом, принялась остругивать кусок коры. В моих мечтах это был корабль, или по-меньшей мере лодочка, а уж как оно было на самом деле, теперь и не припомню.
Дни медлили с закатами, дела вырвавшийся из домашней обстановки ребятни меня занимали мало, и я по-прежнему мастерила свою флотилию где-нибудь в уголке.
Единственным светлым пятном на фоне скучного, утомительного отдыха, оказалась «Зарница». С беготнёй по лесу «в разведчиков» и полевой кухней. Старшим отрядам даже позволили пострелять по мишеням. У солдатиков, которых приставили присматривать за юными бойцами, был жутко важный и немного насмешливый вид. Помнится, я подошла к одному и попросила дать мне винтовку.
— Девчонка! Куда ты лезешь! Иди-ка лучше в куклы играть! — Попытался отогнать меня солдатик, но я была настойчива.
— Ну, ладно, уговорила. Вот тебе три пули. С тебя хватит, всё равно не попадёшь.
— С пятнадцати метров в мишень?! Вы смеётесь? Да легко! — Уверила я, привычным движением разломила винтовку, и спросила, — Спички есть?
— Ты куришь?! — То ли ужаснулся, то ли восхитился боец.
— Вот ещё! — Презрительно скривилась я. — Подводники не курят. Пристрой-ка лучше спичку рядом с мишенью. Серой кверху.
Боец с опасением оглядел меня, но повиновался. Почти не целясь, с первого выстрела я пробила центр мишени, а вторым подожгла спичку.
— Вот так! — Лихо стукнув пяткой о пятку, я протянула винтовку солдату.
— А третью? — Кивнул он на горошину пули, что сиротливо лежала на огневом рубеже, как на прилавке.
— Третью пулю можешь оставить себе! — Гордо позволила я. — На память!
Вечером следующего дня в лагере были танцы. Девочки и мальчики прятались друг от друга до поры, дабы поразить своим видом. Мальчишки расчёсывались на бок мокрой расчёской, а девчонки обменивались нарядами и скребли голубую побелку со стен, натирая ею веки.
Идти на танцы совершенно не хотелось, но вожатый отказался оставлять меня в корпусе одну:
— Ну, что ты в самом деле! — Уговаривал он. — Все дети, как дети, а ты… А! — Вдруг догадался он. — Ты, наверное, не умеешь танцевать!
— Почему это! — Обиделась я. — Умею! Вальс. Раз-два-три, раз-два-три…
— Так это всё равно, что не умеешь. На наших танцах вальс не играют.
Под разговор с вожатым, мы дошли до огороженной ажурным заборчиком поляны, за которой уже топтались в такт музыке дети всех возрастов и комплекции, а взрослые следили за порядком, стоя тут же, неподалёку.
— Как зверинец… — Пробормотала я, и вожатый, усмехнувшись, перестал меня подталкивать ко входу на площадку.
Среди топчущихся… Нет — среди танцующих я заметила красивого парнишку. Несколько девочек крутились подле него, обращая на себя его внимание, но он почему-то всё время оглядывался в мою сторону, а когда музыка стихла, направился прямо ко мне, и спросил:
— Пойдёшь со мной?
Я смутилась от неожиданности и губы, минуя сознание, произнесли:
— Не будучи представленным?!
Парнишка явно не ожидал отказа, а такого — тем более. Обзови я его дураком, он бы понял, ещё бы и посмеялся. Теперь же, стоя рядом, он молча плавился от стыда, и не мог вернуться к танцующим.
Надо ли говорить, что меня больше никто, ни разу не пригласил на танец. Не в том пионерском лагере, а вообще никогда, в течение всей жизни после. Думаю, вальсировать я давно разучилась, потоптаться не довелось, так что скорее всего я опять сказала бы «Нет!», но всё же, всё же, всё же. Очень жаль.
…Муха явно была «под мухой». Выплясывая гопака подле оконного стекла, она гудела и плевала слюной, пачкая недавно вымытое окошко. Мухе не нужна была пара. Мухе было хорошо и одной.
Не потому…
Ветер долго, вдумчиво натягивал лук ветвей, а потом отпускал резко и с наигранным прищуром бывалого охотника следил, куда вонзились видимые ему одному стрелы. Уверенности, как и пуха с перьями не было, но по всему выходило, что попадали они всякий раз куда надо, ибо ветер вновь брался гнуть ветви, скрывая самодовольную улыбку.
