Кречетов слегка скривился при мысли, что и до этого додумался академик Захаров. Но какая разница, кто придумал? Главное – кто воплотит в жизнь! Академик, помнится, все сетовал на недостаток аномальной энергии, вырабатываемой Чернобыльской АЭС: мол, не хватает ее, чтобы сформировать алгоритм изменения, запрограммировать тело куклы на трансформацию. Теперь же энергии было в избытке. Оставалось только разместить арты в накопителе, внести данные в главный компьютер и нажать кнопку ввода.

Пальцы ученого бегали по клавишам так, словно жили своей жизнью, отдельно от рук. Глаза Кречетова горели азартом настоящего ученого-практика, из тех, кому некоторые теоретики в подметки не годятся. Вон он, теоретик, сидит себе под кожей живота, словно в тюрьме, и безропотно позволяет скачивать из своих извилин необходимую информацию. Когда все завершится, можно будет извлечь из себя мозг академика и попросту выбросить его в мусорную корзину. Зачем таскать в себе два кило лишнего веса, когда у тебя под рукой непобедимая армия, послушная каждому твоему слову? Да и давит этот мозг на кишки довольно неприятно. Но пока что приходится терпеть, оставаясь в рамках своего старого тела. Сейчас Кречетову хотелось символичности, осознания, что это именно он в данный момент вершит судьбу всего мира, а не какое-то там двухголовое чудовище, в которое он при желании запросто мог превратиться.

Когда чего-то долго ждешь, азарт и нетерпение все равно будут присутствовать независимо от того, кто ты – обычный человек или ученый, много знающий и еще больше умеющий. Кречетов погрузил в накопитель лишь один «Глаз Выброса», и теперь наблюдал по приборам, как аномальная энергия стремительно поступает к капсулам автоклавов. Удивительно! Всего один арт, а какая мощная отдача! Не исключено, что каждый выброс, проносящийся над Зоной, и правда порождал такие вот артефакты, оставляя их в одном и том же месте, и Меченый просто случайно набрел на кладку. Иначе откуда в небольшом объекте столько чудовищной, невообразимой, нереальной силы?

И тут Кречетов чуть не совершил фатальную ошибку.

Можно было разом подать энергию на каждый автоклав, и пятьсот воинов с исключительными способностями восстали бы из своих стеклянных гробов. Во всяком случае, приборы показывали, что все так и должно произойти. Палец ученого уже завис над кнопкой, нажатие на которую открыло бы энергетические шлюзы… но что-то его остановило. Чуйка – она не только у опытных сталкеров развивается при долгом хождении по Зоне. Она у каждого есть в той или иной степени, просто к ней прислушиваться надо.

И Кречетов прислушался. Усилием воли подавил в себе нетерпение и открыл только один шлюз. Для эксперимента.

Ближайший к нему автоклав немедленно озарился изнутри потусторонне алым сиянием, словно и правда туда, под бронированное стекло, проникла частичка Выброса. И в полупрозрачных клубах этого сияния началась метаморфоза…

Бесформенная кукла, лежавшая там, стремительно начала приобретать впечатляющую детализацию. Ее тело почти мгновенно пересекли узлы упругих мышц, лицо приобрело хищные черты некой помеси человека и зверя, на предплечьях и голенях выступили наросты, похожие на зазубренные пилы, из пальцев рук и ног полезли прочные когти, а из безгубой щели еще не до конца сформировавшегося рта выглянули кончики клыков…

Кречетов довольно усмехнулся. Все шло по плану. Сейчас рождающаяся морфа избыточна, но после окончания цикла оживления она сможет все эти ужасающие клыки-когти регулировать по мере надобности, подчиняясь мысленному приказу своего создателя. Надо будет – втянет в себя, а возникнет нужда – мгновенно отрастит хоть по полметра. В этом и преимущество лабильной биоморфы – из нее можно лепить что угодно. Даже «текучая плоть» Захарова на такое неспособна, так как в ней заложен совершенно иной, несовершенный принцип заданной формы. Иными словами, Кречетов был ограничен десятком тел, в которые мог превращаться, плюс незначительные мелочи – типа, вырастить голову Захарова у себя на плече, например. А то, что сейчас зрело в автоклаве, было универсально!

Правда, зрело оно как-то слишком быстро, и на это сейчас обеспокоенно указывали показания приборов. Вот один датчик замигал красным, другой, третий…

Кречетов бросился к компьютеру, его пальцы стремительно забегали по клавишам…

Но сделать уже ничего было нельзя. Это как попытаться яичницу приготовить побыстрее, нагревая сковороду мощной газовой горелкой. Сгорят к чертям крысособачьим и яичница, и сковорода.

Взвесь внутри автоклава из красной стала багровой, цвета крови, и в этой взвеси скрылась морфа, бьющаяся о стенки бронированного гроба. Капсула задрожала – и лопнула, осколки бронестекла ударили в крышки соседних автоклавов. А из развороченной колыбели надежд на бетонный пол хлынула кровавая масса вместе с осколками костей и обломками пилообразных наростов.

Кречетов в ярости ударил кулаком по столу – и скривился от боли. Конечно, приятно, что от его удара на крышке стального стола появилась глубокая вмятина, но то, что он при этом чувствовал боль в руке, было, мать его, недоработкой Захарова. Как и то, что чертовы приборы сначала предсказывали стопроцентно положительный результат, а потом забили тревогу, да и то слишком поздно.

Однако боль в руке отрезвила и помогла вновь перейти от эмоций к логическому мышлению. Значит, процесс должен проходить не под контролем приборов, которые оказались неспособны в автоматическом режиме обеспечить равномерную подачу аномальной энергии, а под его, Кречетова, личным наблюдением за каждой метаморфозой. До тех пор, пока он не поймет, какое количество энергии и с какой интенсивностью должно поступать в автоклавы для достижения положительного результата. Потом можно будет всю систему перепрограммировать на работу в автоматическом режиме, а пока что – эксперимент, эксперимент и еще раз эксперимент. До тех пор, пока из автоклава не встанет морфа с тем уникальным и просто поразительным набором способностей, которым ее снабдил профессор Кречетов.

Я понимал – может не получиться. И, скорее всего, не получится. Слишком долго я не пользовался этой своей способностью – да и была ли она у меня? Может, дело было в убеждении себя и других, ведь не зря меня мутантом зовут… Как-то загипнотизировал окружающих и себя заодно, вот и случился сеанс массового помрачения мозгов.

– Надо пробовать, – сказал Японец. – По-другому никак не узнать.

Я кивнул. И начал пробовать, так как Шрам сказал, что в логово профессора второй раз точно не пойдет. Ибо оно ему на фиг не надо, и не просите. Мы и не стали настаивать, так как двое его ручных ктулху, греющих лапы у костра из денег, и так посматривали на нас довольно неодобрительно.

И вот я, мысленно сосредоточившись на процессе, принялся мять свою физиономию. Сначала аккуратно, а потом все сильнее, понимая, что ни фига у меня не выходит. Хоть кулаками по ней стучи со всей дури – кроме фингалов и переломов лицевых костей никакого результата не будет…

– Просто ты не веришь в результат, – сказал Японец. – А когда нет веры в себя, никогда ничего не получится. Как можно говорить о том, чтобы пройти путь, если не уверен, что сможешь сделать первый шаг?

Мог он это, задеть за живое. Уже который раз за последние часы Савельев упрекнул меня в слабости, вызывая внутри волну лютого раздражения и желания для симметрии поставить ему второй фонарь под глазом. Но он был прав, зараза такая, и от этого бесил еще больше.

Видя, что со мной творится, Японец подлил масла в огонь:

– А теперь закрой глаза и направь свой гнев в верное русло. Ярость – это энергия, которая может разрушить человека изнутри, а может и изменить. В том числе снаружи.

Его спокойный, уверенный голос действовал гипнотически. Я не стал сопротивляться, закрыл глаза и представил, как огненная энергия моей ярости размягчает ткани лица, которые тут же меняют форму на ту, которая требовалась. Причем я как-то вдруг понял, что мне не нужны для этого пальцы либо какие-то иные дополнительные усилия – достаточно лишь очень хорошо представить требуемый результат…