В восьмидесятых-девяностых годах прошлого века весь город знал Куликовского Александра Павловича. Рабочий в колбасной, Куликовский причинял много хлопот начальствующим лицам. При видимой благонадежности Куликовский был бунтарем…

Семья у Александра Павловича была большая, ребят – десять. Жили голодно.

Восстанавливая в памяти Куликовского и его «дела», я обратился к людям старше меня годами. Спросил у Марьи Яковлевны, помнит ли Куликовского.

– Как не помнить! И было тоне сколь давно. Будто вчера или позавчера (Марье Яковлевне за восемьдесят, и восьмидесятые и девяностые годы для нее – недавнее вчера).

– Трезвый Александр Павлович, – продолжала рассказ Марья Яковлевна, – шел всегда прямо. В костях широк. Когда здоровался, волосами весело встряхивал. Волосы темные, курчавились. Росту был обыкновенного, значит, среднего. Ходил в шляпе, только в большие морозы надевал шапку. Ему в провинность ставили и шляпу – «Будто господин какой!» Не могли подобрать закона для запрета шляпы. Народ Куликовского уважал, а что пил – то ему не очень в вину ставили: он и пьяный с пониманием вел себя.

Тогдашние начальники всячески донимали Александра Павловича. Каждый из них знал свои дела и боялся, что узнает про то Александр Павлович и в каком-нибудь виде на свет выставит. Даже архиерей говаривал:

– У него, у Куликовского, и почтение-то какое-то непочтительное, и указать не на что, и сказать нечего. Меня он не затрагивает, а оглядываюсь на него с опаской и себя проверяю.

Из дел или проделок Куликовского особенно прошумела история с царской телеграммой.

В 1888 году пришло известие о крушении царского поезда и о спасений царской семьи. Спасение объявили «чудесным проявлением вышней заботы о царской семье». Куликовский только что получил свою зарплату и решил опередить господина губернатора и других начальствующих особ. Написал телеграмму царю, царице и всему царскому семейству. Про себя решил Александр Павлович: «Бьют крепким словом, можно попробовать почтительным что-либо выколотить. Эх, была не была!»

И на все полученные деньги послал хорошо сплетенную телеграмму. Расчет оправдался. Пришел ответ. Весь город облетела весть:

– Куликовскому телеграмма от царицы! От самой царицы! И адрес полностью проставлен, и имя, и отчество, и фамилия. И подписано: «Мария!»

Содержание телеграммы все время менялось, всяк по-своему говорил. Одновременно в Архангельске был получен запрос – кто такой господин Куликовский! В каких чинах, каких капиталах, какое место занимает эта предостойная особа? Проявляется ли в должной мере заботливость к господину Куликовскому?

На улице, где проживал Куликовский, сейчас же навели порядок: починили мостки для пешеходов, у ворот дома поставили столб с фонарем – один на всю улицу. На окраинных улицах из ламп в фонарях часто выливали керосин. Из «фонаря Куликовского» керосин не брали, это была особая дань уважения. Телеграмму доставили только на другое утро. По двору прошагал франтоватый околоточный. Он не стал стучать в дверь – звонка не было, – толкнул ее и в темных сенях стукнулся лбом о притолоку. Надо было пятак приложить, чтобы шишка на лбу была меньше, да не до того – мешала телеграмма, надо ее скорее сдать. Околоточный чиркнул спичкой, огляделся – нет ли умысла? Нет, постройка такая или дом осел. Если бы не царская телеграмма, околоточный сумел бы и виновного сыскать, и с виновного взыскать.

Не хотелось околоточному наклонять голову, и он решил присесть, входя. Вошел. Выпрямился. Прокричал:

– Александр Куликовский! Тебе телеграмма от царицы, получай, расписку дай – и на чай!

Куликовский вскочил, оглянулся. Околоточный оторопел: самое большое начальство не могло быть таким грозным. Околоточный пролепетал:

– Что ты медвежьим солнышком смотришь? Если нет чем за доставку заплатить, потом отдашь, я получить не забуду.

Куликовский ногой топнул и так закричал, что во всем домишке отдалось. На улице было слышно:

– Да как ты посмел прийти с высочайшей грамотой?! Ведь это не простая телеграмма, это вы-со-чай-шая грамота! От ее им-пе-ра-тор-ско-го ве-ли-чес-тва! Должен самый старший по чину и положению принести и вручить мне. Должен его превосходительство господин губернатор в полной парадной форме, при всех регалиях и чтобы со свитой полагающейся. Он явится представителем вы-со-чай-ших особ! А ты – вон убирайся, пока я не составил протокол за непочтительное отношение к их им-пе-ра-тор-ским ве-личе-ствам!

Околоточный сжал кулаки, побагровел, но повернулся с заученной ловкостью и выскочил из комнаты, в дверях согнулся и, не разгибаясь, выбежал на улицу. Куликовский долго смеялся:

– У дурака слова «высочайших величеств» ум отшибли!

На улице, на глазах любопытных, околоточный выпрямился, отдышался, принял осанку, по чину положенную. Фуражку пришлось сдвинуть далеко на затылок: знак от притолоки был виден всем прохожим, рассматривающим его без всякой почтительности. Некогда было цыкнуть – околоточный чуть не бегом понесся по улице. Наблюдающие говорили:

– Здорово, знать, влетело – здорово летит!

Долго обсуждали, как Александр Павлович расправился с околоточным – палкой или кулаком? Наотмашь или ткнул в лоб? Спросить у околоточного не решались.

В квартире Куликовского пошла спешная уборка, приборка, чистка, мытье. Из комнаты вытащили кровати, столы, стулья. Надо было освободить место для всех господ начальников. Садиться им не обязательно! Постоят в квартире Куликовского – и того довольно им, лишь бы места хватило для всех.

Тряпками вытерли стены и потолок, благо до него рукой подать. Пол вышаркали голиками с дресвой. Жена Куликовского принесла половики из распоротых мешков. Куликовский велел убрать.

– Без ковров. Пол вымыли, и ладно. Чисто – не чисто, было бы мыто.

На стене прицепили булавками ярко раскрашенные лубочные портреты царя, царицы, наследника. В закопченной комнате яркие олеографии назойливо лезли в глаза.

Жена Куликовского протестовала:

– Откуда у тебя, Александр, почтение к царям взялось?