«По Марксу, социальная революция должна была сначала произойти в странах с наиболее старой и развитой промышленностью, где сложился многочисленный, в основном лишённый собственности и работающий по найму рабочий класс (пролетариат). Революция должна была начаться в Англии, охватить Францию и Германию, затем пришёл бы черед Америки и т. д. Вместо этого коммунизм оказался у власти в России, где на фабриках и заводах работают крестьяне, тесно связанные с деревней, и где по существу вообще нет особого рабочего класса – «пролетариата», который мог бы «соединиться с пролетариями всего мира».[18]

Очень интересны разбросанные по тексту «России во мгле» замечания Уэллса по «крестьянскому» вопросу.

«Крестьянство, бывшее основанием прежней государственной пирамиды, осталось на своей земле и живёт почти так же, как оно жило всегда. Все остальное развалилось или разваливается».[19]

«На каждой остановке мы видели толпу крестьян, продающих молоко, яйца, яблоки, хлеб и т. д. <…> У крестьян сытый вид, и я сомневаюсь, чтобы им жилось много хуже, чем в 1914 году. Вероятно, им живётся даже лучше. У них больше земли, чем раньше, и они избавились от помещиков. Они не примут участия в какой-либо попытке свергнуть советское правительство, так как уверены, что, пока оно у власти, теперешнее положение вещей сохранится. Это не мешает им всячески сопротивляться попыткам Красной Гвардии отобрать у них продовольствие по твёрдым ценам. Иной раз они нападают на небольшие отряды красногвардейцев и жестоко расправляются с ними».[20]

И, наконец, последняя цитата из Уэллса:

«Утверждать, что ужасающая нищета в России – в какой-либо значительной степени результат деятельности коммунистов, что злые коммунисты довели страну до её нынешнего бедственного состояния и что свержение коммунистического строя молниеносно осчастливит всю Россию, – это значит извращать положение, сложившееся в мире, и толкать людей на неверные политические действия. Россия попала в теперешнюю беду вследствие мировой войны и моральной и умственной неполноценности своей правящей и имущей верхушки, как может попасть в беду и наше британское государство, а со временем даже и американское государство. <…> Сегодня коммунисты морально стоят выше всех своих противников, они сразу же обеспечили себе пассивную поддержку крестьянских масс, позволив им отобрать землю у помещиков и заключив мир с Германией».[21]

Сегодня, через сто лет после событий русской революции, мы не можем разделять симпатий Уэллса к большевикам, но мы должны согласиться с ним в одном: политическое и этическое банкротство русской дореволюционной элиты привело к полному краху страны.

Фактически власть оказалась в руках большевиков в 1917 году без особой борьбы. Случайно? Нет, не случайно. Из всех политических сил того времени большевики оказались самыми подготовленными к состоянию хаоса, в котором оказалась Россия. Большевики оказались самыми беспринципными – идеологически, политически, они были способны менять тактику борьбы за власть чуть ли не ежедневно, отбросив вовсе некоторые стратегические догмы.

Союзники-соперники большевиков, меньшевики, – в растерянности перед «неклассическим», немарксистским характером русской революции – фактически устранились от борьбы за власть.

Другие временные попутчики большевиков, социалисты-революционеры (эсеры), отрицали пролетарско-буржуазный характер революции, пытались опереться только на крестьянство.

И лишь большевики в лице своего руководства оказались способны принимать буквально на ходу нетривиальные идеологические решения, которые могли обеспечить успех в борьбе за власть.

Мешает этой борьбе марксистский догмат о пролетарском большинстве в революции – выбросим догмат на политическую помойку.

Нет у большевиков специально разработанной крестьянской программы – возьмём её у наших политических соперников – эсеров, сделаем лозунги этой крестьянской программы знаменем революции.

Большевики, в отличие от других политических течений, не держались за догмы, правила и планы, они действовали по ситуации. В сущности, большевики были дерзкими, умными авантюристами, оказавшимися в нужном месте в нужное время, чтобы подхватить упавшую власть.

Они оказались самыми жестокими, способными не останавливаться перед любой, самой кровавой мерой, чтобы остаться у власти. В этом им помогала духовная неукоренённость в России, они себя с Россией не отождествляли – с этими десятками миллионов крестьян. Наоборот, они хорошо ощущали враждебность крестьянства. По Ленину – деревня ежедневно, ежечасно плодит мелкобуржуазную стихию.

И дело тут не в национальном составе руководства большевистской партии. Русские Ленин и Бухарин, евреи Каменев и Зиновьев, грузины Сталин и Орджоникидзе – по духу были настоящими интернационалистами, они мыслили вне национальных категорий, в сущности, национальность не имела для них особого значения.

Итак, к концу 1917 года большевики оказались у власти в огромной стране, где совсем недавно исправно действовала рыночная экономика. В 1913 году сельское хозяйство давало 56 % национального дохода, промышленность и строительство – 29 %, остальное – торговля, транспорт и связь.[22] Как иронизирует в своей книжке Уэллс, большевики ждали мировой революции, но она всё не наступала. А со страной надо было что-то делать. И большевики принялись за дело – в соответствии с теми представлениями о государственном управлении, которые сложились у них к тому времени.

Первое – Декрет о земле. Основные положения декрета были взяты из эсеровской программы. Частная собственность отменялась, земля объявлялась общенародной. Помещичьи, монастырские, удельные и иные «нетрудовые» земли (то есть, за исключением земель рядовых крестьян и казаков) – конфисковались и передавались в общенародный земельный фонд, подлежащий распределению между крестьянскими семьями. Вскоре «Декрет о земле» был заменён «Основным законом о социализации земли» от 19 февраля 1918 года. К концу 1920 года в губерниях Европейской части России из 23 млн десятин (1 десятина – 1,09 га) нетрудовых земель в распоряжение крестьянства поступил 21 млн, что увеличило площадь крестьянских земель до 116 млн десятин (с 80 % до 99,8 % от общей площади всех удобных земель).[23] В большинстве губерний увеличение площади земли на душу населения не превышало половины десятины.

Сбылась вековая мечта русского крестьянина: он мог жить, обрабатывая свою собственную землю без помещика поблизости; без «помещичьего» леса, который нельзя рубить; без «помещичьих отрезков», которые мешают гнать скот на водопой… То, чего крестьянин не дождался от царя-батюшки, он получил от большевистского правительства. Вернее, правительство просто не мешало захвату земли сельскими жителями, занятое проблемой собственного выживания: большевикам надо было утвердиться в городах.

В городе большевистское правительство начало с введения так называемого рабочего контроля в банках, на промышленных предприятиях, на транспорте – везде, где есть наёмные рабочие. Так началась национализация. К сентябрю 1920 года государству принадлежали более 37 тыс. предприятий с почти 2 млн рабочих. Из них крупные – около 7 тыс., остальные – мелкие с 20–25 рабочими.[24] Продукция этих предприятий подлежала сдаче органам власти на местах для последующего распределения среди населения по правилам, которые устанавливала сама власть.

Принятые большевиками меры привели к полной дезорганизации народного хозяйства. Вскоре после роспуска Продовольственных комиссий, которые были созданы Временным правительством для закупки продовольствия в деревне, снабжение городов практически прекратилось. Попытки наладить натуральный обмен с крестьянством провалились. Тогда большевики двинули в деревню продовольственные вооружённые отряды, которые при помощи созданных Комитетов бедноты изымали у крестьян «излишки» сельхозпродуктов. Свободная торговля была запрещена, денежное обращение – расстроено. Советские деньги быстро обесценивались, по стране ходило более двух тысяч денежных знаков разнообразного происхождения, в том числе дореволюционные, и иностранная валюта.[25]