Литмир - Электронная Библиотека

– Кто-то напрашивается на комплименты.

– Ничего подобного.

– Да тебя же ни с кем… Ты и сам прекрасно это знаешь.

– Только по здешним меркам.

– Чушь.

– Знаешь, дорогая, когда тебе…

– О боже, опять двадцать пять!

Он с минуту молчит.

– В твоем возрасте я мог смотреть только вперед. А в моем…

– Тогда тебе следует обратиться к окулисту – зрение проверить.

– Да нет, вряд ли. «Коль цену хочешь знать осколкам, спроси руины».

– «Так в этом мы с тобою схожи. Иеронимо бредит вновь»{13}.

Она отодвигается, усмехается в темноте и грозит ему пальцем:

– Ты просто забыл следующую реплику, верно? Нечего цитатами в актрис швыряться. Может, мы и глупые коровы, но уж драматургию знаем не хуже вас.

– Это сценическая реплика. Не реальность.

Она опускает взгляд.

– А ты паршиво выбрал роль.

– Да просто тщеславие навыворот. Все оглядываюсь на собственные шедевры.

– Ой-вей![1] Так мы, оказывается, не Шекспир!

– Пожалуй, мне лучше уйти, – тихо говорит он.

Но она заставляет его снова сесть, снова ее обнять, прижимается лицом к его плечу.

– Веду себя по-хамски.

– Значит, заслужил.

Она целует его плечо сквозь рубашку.

– Я понимаю, сломалось что-то в душе, руины, осколки… Просто мне больно сознавать, что я все это усугубляю.

Он притягивает ее поближе.

– Ты как раз один из тех осколков, которые придают жизни смысл.

– Только… если бы я…

– Мы ведь уже все решили.

Она завладевает его рукой.

– Расскажи мне. Что такое случилось сегодня?

– Я зашел в старый павильон, где «Камелот»{14} снимали. И меня вдруг словно ударило. Понял – это обо мне. Попрание мифов. Вроде я напрочь отлучен от того, чем должен был быть. – Он помолчал. – Прокол.

– Это еще что такое?

– Вопрос на засыпку.

– А ты попробуй.

– Видимо, дело в средствах отображения. Они искусственны.

– И что же?

– А то, что, если я когда-то надеялся отобразить что-то, не надо было лезть в театр и кино. Они просто… там попирается реальность.

– И что же такое это «что-то»?

– Да бог его знает, Дженни. Истина о себе самом? История собственной жизни? Получается какой-то отвратительный солипсизм{15}.

– Но ты когда-то убеждал меня, что суть всякого искусства – солипсизм.

Он молчит, по-прежнему глядя в глубину комнаты.

– Большую часть своей сознательной жизни я потратил, стараясь научиться находить неизбитые слова, делать сцены острыми и живыми. Учился наполнять смыслом паузы между репликами. Создавать других людей. Всегда – других. – Он снова долго молчит. – Будто в меня вселился кто-то другой. Давным-давно.

– Какой другой?

– Предатель.

– Чепуха. Но продолжай.

Он гладит ее волосы.

– Путь наименьшего сопротивления. Пишешь: «Комната, средний план, ночь, женщина и мужчина на диване». И покидаешь место действия. Пусть другие будут Дженни и Дэном! Пусть кто-то другой говорит им, что делать. Снимает их на пленку. Сам ты избавлен от риска. Больше не хочу иметь дело с другими. Только – с самим собой. – Он перестает гладить ее волосы, шутливо ерошит их. – Вот и все, Дженни. Я вовсе не собираюсь начать все сначала. Просто хочу, чтобы ты поняла – мне до смерти надоели сценарии.

– И Голливуд. И я.

– Ты – нет.

– Но ты же хочешь вернуться домой.

– Не буквально. В переносном смысле.

– Так с этого мы и начали. Пиши воспоминания.

– Я придумал слишком много бумажных персонажей, не стоит добавлять в этот список еще и самого себя. Все равно вышло бы одно вранье. Не смог бы правдиво отобразить реальность.

– Тогда напиши роман.

Он фыркает.

– Почему – нет?

– Не знал бы, откуда начать.

– Отсюда.

– Дурочка.

Она отодвигается подальше, подбирает под себя ноги, сидит, задумчиво его разглядывая.

– Нет, серьезно.

Он усмехается:

– Начать с бредовых признаний немолодого мужчины, в период климакса оказавшегося с молоденькой и голенькой звездой экрана в стране Гарольда Роббинса{16}?

Она запахивает кимоно.

– Это гнусно. Сказать такое о нас обоих.

– Пресытившись сексом и пытаясь вспомнить, что ему было известно из Аристотеля, он попытался вкратце изложить теорию…

– Никакая я не звезда экрана. Я – твоя Дженни.

– Которая к тому же невероятно терпелива со мной.

– Деньги у тебя есть, так что временем своим ты можешь распоряжаться как угодно.

– Совесть у меня нечиста: вся дохлой рыбой провоняла.

– А это что должно означать?

– Слишком много дохлых рыбин пришлось выпотрошить, чтоб хоть одну живую правдиво описать.

– Значит, у тебя рука набита. Не пойму, чего ты боишься? Что теряешь?

– Боюсь променять шило на швайку. Потерять и последний клок.

– Клок?

– Шерсти. Который с паршивой овцы.

Она молчит, думает, смотрит внимательно.

– Это что, все из-за последнего сценария?

Он отрицательно качает головой:

– Скука смертная их писать, но я их могу сочинять хоть во сне. Как компьютер.

Он поднимается, снова подходит к окну. Она поворачивается на диване, глядит ему в спину. Помолчав с минуту, он продолжает уже более спокойно:

– Раз уж ты сбежал, Дженни, пути назад тебе нет. Вот и все, что я хотел сказать. Пытаться… Пустые мечты. Все равно что хотеть вернуться в материнское лоно. Повернуть время вспять. – Он оборачивается к ней, усмехается в темноте. – Ночные бредни.

– Это просто пораженчество. Все, что тебе надо сделать, – это записать наш разговор. Как есть.

– Это уже последняя глава. То, чем я стал.

Она опускает глаза. Молчит. Пауза. «Перебивочка», как говорят на студии.

– Билл тут на днях распространялся про тебя. Почему ты за режиссуру никогда не берешься.

– И что же?

– Я ему объяснила. Как ты мне.

– А он что?

– Довольно проницательно заметил, что порой стремление к совершенству на поверку оказывается лишь боязнью провала.

– Как мило.

– Но ведь и правильно?

Он смотрит сквозь тьму на ее полное упрека лицо, усмехается:

– Думаешь, если обозвать меня трусом, это поможет делу?

Она медлит с минуту, потом поднимается с дивана, подходит к нему, коротко целует в губы; заставляет сесть в кресло у огромного окна; опускается на пушистый ковер перед ним, опирается локтями о его колени. Слабые отблески падают на ее лицо: за окном светится городское небо.

– Давай мыслить позитивно.

– Давай.

– Моя шотландская прабабка была ясновидящей.

– Ты мне говорила.

– Это не последняя, а первая глава.

– А дальше?

– Что-нибудь произойдет. Откроется окно. Нет, лучше – дверь. Калитка в стене.

Она отодвигается, складывает руки на груди, закусывает губу: играет сивиллу.

– А за калиткой?

– История твоей жизни. Как она есть.

Он устало усмехается:

– И когда следует этим заняться?

– Теперь же. До того, как… Ты ведь все равно поступишь так, как решил… До того, как каждый из нас пойдет своей дорогой. – Усмешка покидает его лицо. – Ты ведь сможешь воспроизвести наш разговор? Это очень важно. Обязательно надо его запомнить.

– Я решил, что мы должны расстаться только потому, что люблю тебя. Это ты понимаешь?

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Вряд ли смогу.

– Тогда я попробую записать хоть что-то. Завтра. Между съемками. Только самую суть.

– И суть проблемы?

– Ну хотя бы некий ее вариант.

Они молча смотрят друг на друга. Потом он тихо произносит:

– Господи, как же я ненавижу ваше поколение!

А она улыбается ему, словно ребенок, которого только что похвалили; она так растрогана, что в конце концов ей приходится низко наклонить голову. Он протягивает руку, ерошит ей волосы; делает попытку встать с кресла. Она его останавливает:

вернуться

13

Иеронимо — герой пьесы Томаса Кида (1558–1594) «Испанская трагедия» (1592).

вернуться

1

О горе! (идиш)

вернуться

14

Камелот — место расположения королевского двора легендарного правителя бриттов короля Артура (предположительно V–VI вв. н. э.). Здесь речь идет о кинофильме «Камелот» – вероятно, о снятой Джоном Бурманом в 1967 г. экранизации популярного бродвейского мюзикла.

вернуться

15

Солипсизм – здесь: признание единственной реальностью только своего «я».

вернуться

16

Гарольд Роббинс (1916–1997) – американский автор популярных романов с большим количеством эротических сцен.

5
{"b":"8587","o":1}