– О чем еще? – оторопело спросил я.

Она посмотрела на свои босые ноги. Подчеркнуто, со значением.

– Почему ты все время ходишь босая? – вдруг дошло до меня. – Здесь целая батарея босоножек и шлепанцев Серегиной мамы. Судя по тому, что ее одежда тебе подошла, обувь тоже должна быть впору.

Тави покачала головой.

– Ты думаешь в верном направлении, но неправильно ставишь акценты. Подумай еще раз.

Я присел на одно из плетенных кресел, подумал. И понял.

– Тебе нужны твои башмаки?

Она прищурилась.

– Я не могу говорить об этом. Но ты не будешь так любезен…

Тави вздохнула и повторила:

– Я была очень милой с тобой.

– Какого черта! – до меня дошло. – Я думал, мы безумно влюблены, а не просто «милые друг с другом».

– Летавица не может быть влюбленной, – произнесла Тави, и я поперхнулся своим негодованием.

– Как ты сказала?

– Я – летавица, милый, – она с удивлением посмотрела на меня. – Неужели ты не догадался?

– Что значит – летавица? Впервые слышу, – на меня вдруг свалилась вся тяжесть мироздания.

И ощущение: сейчас Тави скажет что-то намного ужаснее, чем «была милой с тобой». В груди нарастал снежный ком, тут застывая нетающей льдиной.

– Это моя сущность, – непонятно объяснила она. – Вот твоя сущность – человек. Моя – летавица.

Она вдруг соскользнула с перил, одним движением плеча сбросила с себя легкий сарафан и осталась совершенно нагая. Невообразимо тонкая, фарфоровая, так и не загоревшая за все лето, и вся мерцала своим необыкновенным светом изнутри. А за спиной у нее развернулись прозрачные нежные крылышки. Как у стрекозы.

Я остолбенело смотрел на ее узкую спину и никак не мог понять: почему не замечал этих крыльев раньше? Мы спали в одной постели два месяца, я, казалось, наизусть знал все изгибы ее тела, но вот это… Что за морок был у меня на глазах? Или… Это сейчас морок?

– Ты – не человек? – растерянно спросил.

Осторожно потянулся, чтобы потрогать и убедиться, что крылья – настоящие. Она вздрогнула и отстранилась.

– Скорее всего, нет… Не уверена… Но… нет.

– А кто? – добивался я от нее.

– Летавица, я же сказала, – мои вопросы стали ее утомлять. – Давай вернемся к важному…

– Да что может быть важнее! – я повысил голос, забыв: Тави не переносит резких звуков. – Мне нужно знать…

Вдруг в голову пришло:

– Ты – фея?

Разговор становился все более абсурдным.

Тави покачала головой.

– Можно сказать и так. Да, давай остановимся на этом. Пусть – фея.

– Но… как… это… все?

Я неловко повел руками, словно пытаясь охватить ими и чудесный, прогретый солнцем дом, и веранду с уже нападавшей шуршащей листвой, и тропинку в тенистый мшистый лес, и дальнюю речку со скрипучим мостиком, и вообще все, все, все. Весь мир, в котором нам было бы так прекрасно… Так прекрасно… Если бы Тави любила меня.

Счастье закончилось вместе с летом. И с этим разговором. Я отдал Тави ее башмачки. Догадался, потому что, в отличие от нее, любил. А значит, читал ее желания, даже не произнесенные вслух. По намекам понял, что она отныне свободна от наших встреч. Но, несмотря на пустоту, поселившуюся во мне с того самого туманного утра на веранде, не стал держать женщину насильно. Как-то это… Не то чтобы недостойно… Мерзко, вот и все.

Хотя волком хотелось по ночам выть.

Всю зиму я просыпался, шаря рукой скомканные простыни, шел в душ под струи ледяной воды, уничтожая бесконечно счастливые сны, которые при пробуждении оборачивались кошмаром. Я завалил себя работой, только чтобы не думать о Тави, исчезнувшей из моей жизни так же легко, как и появившейся.

Но однажды – прошло уже больше полугода – она опять возникла. Впервые в моей квартире. Я вернулся тогда поздно, собирались с ребятами в баре по случаю счастливого воссоединения Славика и Лизки. Они подали заявление в ЗАГС, и это мы отмечали предварительно в дружеском кругу без бесконечных родственников, что прибудут на свадьбу.

В доме было пусто и темно. Я во мраке прошел в комнату, свет зажигать не хотелось, лунная дорожка, протянувшаяся от окна, таинственно мерцала сквозь колышущиеся занавески. Апрель выдался теплым, я оставлял форточки открытыми. Весенняя свежесть залечивала раны в моей душе.

Внезапно в темноте я услышал сдавленный стон. Сначала показалось, что звук доносится с улицы, словно пищит маленький потерявшийся щенок. Но стон повторился уже ближе и ярче, я щелкнул выключателем.

Внезапный свет резанул глаза, но я сразу увидел Тави, скорчившуюся в кресле. Она обессилено свернулась клубком, схватившись двумя руками за огромный живот, который ходил ходуном. Я с ужасом смотрел на темные пятна, покрывшие ее прекрасное фарфоровое лицо, и ладони, перепачканные красным – явно кровью.

– Тави! – закричал я. – Что?! Почему?! Ты ранена?

– Дурак, – вдруг выдохнула она, перекошенными от боли, синими губами. – Я рожаю.

Ноги подкосились, я сел прямо на пол и глупо спросил:

– Как?

– Каком кверху, – эта фраза совсем не вязалась с моей нежной, воздушной Тави, но и вся эта ситуация совершенно не вязалась с ней.

Она опять охнула, а потом вдруг резко взвизгнула:

– Да сделай же что-нибудь! Мне больно! Из-за тебя все…

– Скорую нужно… – растерянно пролепетал я, не решаясь подойти.

Она билась то ли в родовых схватках, то ли в истерике. Легкий сарафан сполз с ее плеча, светились нежные крылья. Что я скажу врачам про них?

– Ну да, – сказал я. – Но как… У меня… Блин, Тави, я не знаю, что делать. Не умею.

– Научись! – совсем не волшебно гаркнула она.

И началась долгая, самая долгая в моей жизни ночь. Та самая, в которой у меня появился Чеб. Не скажу, что она была прекрасна, эта ночь, но я благодарен судьбе за нее.

Утром я, обмыв истошно орущего младенца теплой водой из-под крана, завернул в пушистое полотенце. Предварительно пересчитал пальцы на руках и ногах – откуда-то я знал, что так полагается делать. Все пальчики оказались на месте, в пушистом полотенце он притих, зажмурился. Лежал у меня на руках теплый и мягкий, весь в шелковистом светлом пушке.

– Тави! – сказал я, вынося дитя из ванной, – посмотри!

Но комната была пуста. По ней валялись окровавленные простыни и полотенца, сарафан, напоминающий сейчас половую тряпку, свешивался со спинки кресла, занавески ходуном ходили у распахнутого настежь окна, приглашающего морозную влажность уходящей апрельской ночи.

Тави покинула нас. Улетела, как только смогла подняться.

Приехавшая утром на мой вызов Скорая помощь зафиксировала здорового новорожденного без каких-либо отклонений. Мне пришлось долго объяснять, что его мать сбежала, наверное, врачи впервые сталкивались с таким феноменом, поэтому все никак не понимали, что я имею в виду.

Наверное, Чеб был единственным младенцем, у которого в свидетельстве о рождении в графе мать стоял прочерк. Зато отца указали без всяких сомнений. И это был, конечно, я. С чьей-то точки зрения – идиот. Но, несмотря на всю абсурдную неожиданность ситуации, в конце концов, я принял ее как должное.

Мама оставалась с нами, пока Чебику не исполнилось полгода. Несмотря на ее неоценимую помощь, я запретил ее спрашивать о чем-либо, касающемся появления сына. Она и не спрашивала, по крайней мере, вслух, но я постоянно натыкался на ее печальный, осуждающий взгляд, и вздохнул с облегчением, когда она вернулась к себе домой. А мы остались вдвоем: я и Чеб.

Попасть к Ирине Анатольевне, нашему нейропсихологу, удалось не сразу. В Яруге мне сложными путями посчастливилось найти только одного специалиста по речевым детским задержкам. Слышал, последние годы в Москве и Санкт-Петербурге стали появляться клиники, работающие в данном направлении, и понимающие специфику этой работы. Но и там их очень немного.

Ирина Анатольевна поставила Чебику диагноз «минимальная мозговая дисфункция» (ММД), и каждое наше посещение успокаивала меня, что впадать в панику еще рано. ММД – одна из самых распространенных нервно-психических патологий. Она встречается у пяти процентов детей младших классов, среди дошкольников заболеваемость составляет двадцать два процента. Практически у половины детей в процессе взросления, сказала Ирина Анатольевна, все клинические проявления бесследно исчезают. Задержка психического развития при условии полноценного лечения почти всегда носит обратимый характер.