Больной провожает меня до конца коридора, где я оставил лифт открытым, чтобы не задерживаться.

— Это о ней он говорил, что она красивая?

— О ком же еще? Все время рассказывает нам, как купил ее за несколько серебряных монеток у ее отца, когда ей не было и пятнадцати, как она выглядит, какие у нее движения…

— А я было подумал, что он говорит о той стране, об Индокитае.

— Нет, нет, это он о своей жене. А в Индокитае — что там может быть красивого? Джунгли, леса, поросшие рисом болота, муссон… Все это мучительнее зеленого ада. Да, да, зеленого ада. Это в точности его слова.

— Женщина, наверно, постарела, подурнела.

— Вы думаете? У восточных женщин не поймешь их возраста. Я как-то знал одну…

Я покидаю его, не дослушав, и закрываю дверь лифта. Стараюсь сразу же забыть бывшего колониального чиновника с его мечтой возвратиться, после пятнадцатилетней разлуки, к чужой женщине, в чужую страну. И та и другая наверное неузнаваемо изменились. Пока же я знаю, что в его палате дежурит умелая и опытная сестра, что при первой же необходимости она меня снова вызовет, а в свободную минуту я сам поднимусь, чтобы навестить его. Если не ночью, то завтра утром уж обязательно.

Я задержался больше, чем это было необходимо, а подобные случайные задержки всегда чреваты сюрпризами. До часа ночи еще далеко. Лишь сейчас, неизвестно почему, я чувствую, как быстро улетучивается усталость. Хорошо было бы, чтоб дежурство было спокойное, в крайнем случае нарушенное каким-нибудь простым заболеванием. Или, еще лучше, если бы представился какой-нибудь интересный, необычный случай, который как следует встряхнул бы меня, разбудил, как чашка крепкого кофе.

С первых же шагов по мозаичному полу первого этажа, надежно устойчивого после дрожи лифта, я наталкиваюсь на тот сюрприз, который предчувствовал. Здоровенные полицейские, в круглых кепи, стараются укротить и затащить в приемную высокого и, наверно, очень сильного мужчину. Я не вижу его лица, слышу только, как он вопит, и эти вопли будто ритмически подчеркивают его судорожные, отчаянные попытки вырваться из чужих рук. Дезире, лифтер-африканец, проснулся и тоже пытается чем-то помочь, веселясь вовсю. Я остаюсь на месте, предоставляя полицейским справиться самим. Проходя мимо, Дезире сообщнически мне подмигивает:

— Он пьян в стельку…

Множество длинных ночных дежурств научили его ставить простейшие диагнозы. Я почти уверен, что он не ошибается. Когда-нибудь позже я его в шутку спрошу:

— Вы могли бы стать прекрасным врачом, Дезире. Кто в вашей семье был колдуном?

А он мне, как обычно, ответит:

— Никто. Но я и так всем доволен, сударь. Зимой поеду к себе домой. У меня будет шикарный костюм.

— На какие деньги, Дезире? Дорога обойдется недешево.

— Врачи хорошо мне платят за то, что я мою их машины. Я натираю их до блеска.

— Сколько же вы можете накопить за год?

Он снова рассмеется и покачает головой:

— Не скажу…

В моем кабинете — девица, лет двадцати с небольшим. Волосы у нее всклокочены, лицо забрызгано грязью. Она сидит на стуле, упрямо закрыв глаза, а руки ее, бессильно, как у мертвой, свисают вдоль измятой юбки. Такое впечатление, будто она спит.

— Ее привезли и оставили здесь. Я не хотела вас беспокоить.

Дежурная поступила правильно. К тому же было слишком много возни с пьяным буяном и не стоило оставлять девицу в коридоре. Да это было бы и опасно — она способна незаметно улизнуть, и тогда в реестре, куда уже внесли ее фамилию и час доставки, зиял бы пробел.

На улице продолжает лить дождь, черные капли хлещут по стеклам. Бульвары и улицы еще пусты, автоматические светофоры мигают редко, машины мчатся с бешеной скоростью. Ночной час дорожных происшествий, жестоких и страшных.

Здоровенный мужчина являет собой типичный случай алкогольной интоксикации, или, говоря словами Дезире, он «пьян в стельку и безобразничает». Нам никак не удастся его утихомирить: у него рост и мышцы борца и огромная сила, которую он сейчас использует против нас всех. Он уже не вопит, а только вырывается — хочет во что бы то ни стало высвободиться и отделать нас как следует. Наконец удается стащить с него пиджак и оголить ему руку. Вид шприца с успокаивающей жидкостью приводит его в неописуемую ярость. Понадобились новые усилия, но спустя несколько секунд он уже распластан на койке, привязанный к ней мягкими, широкими ремнями, не причиняющими ему никакой боли. Я подхожу к нему. Он отчаянно напрягается, пытаясь разорвать путы, весь во власти нелепой, какой-то необъяснимой для меня ненависти. Ремни натягиваются, но выдерживают.

— Совсем взбесился. Будьте осторожны!

— Он просто пьян.

— Вы так думаете?

— Через несколько минут буду знать точно. Полицейский сержант, едва скрывая нетерпение, пристально наблюдает за моими действиями.

— В таком случае мы можем оставить его здесь?

— Оставьте.

— Женщину тоже?

Сержант, человек средних лет, вероятно, отец семейства, не может скрыть презрения, сквозящего в его словах. Женщина открывает глаза и тупо смотрит на нас.

— Я оставлю обоих здесь до завтрашнего утра. Так будет лучше.

Полицейские отдают честь и уходят, громко топоча своими ботинками, подбитыми железными гвоздями.

Минут через десять после укола буян успокоился и задремал. Его можно развязать и перенести на чистую и прохладную койку. Я снова смотрю на него — теперь его лицо уже не искажено ненавистью, оно безмятежно и будто изваяно из белого греческого мрамора. Одежда, хоть и измятая, все еще хранит следы некоторой элегантности. В черном кожаном бумажнике — несколько сот франков и удостоверение личности, в котором указаны его имя, возраст и профессия. Выясняется, что молодой и яростный эллинский бог — бухгалтер и живет в буржуазном районе.

Девица с лицом, забрызганным грязью, все так же покорно сидит на стуле и ждет меня, тупо глядя перед собой.

— Что с вами?

— Я больна, очень больна.

Я торопливо осматриваю ее. Она уже сидит здесь достаточно долго и с минуты на минуту могут привести кого-нибудь еще. Я не могу сдержаться и резко спрашиваю:

— Что вы пили?

— Я? Ничего.

— И все-таки вы пили. Что именно? И сколько?

— Вот вы всегда так говорите: «Ты напилась! Ты пьяна!» Все вы свиньи! Все мужчины свиньи! Все врачи свиньи! Ты врач?

— В какой-то степени.

— Почему же ты говоришь, что я пила? Ты лжешь! Это просто значит, что и ты…

— Прекрасно. Как хочешь. Мы тебе дадим лекарство, потом ты ляжешь и поспишь.

— Посплю дома.

— Домой пойдешь завтра утром.

— Нет, сегодня!

Уже далеко за полночь. Вчерашний день кончился и наступил сегодняшний. Собственно говоря, дни должны начинаться на рассвете, вместе с восходом солнца. Девушка вновь принимается проклинать людей, землю, вселенную, всех нас.

— Это все, что ты умеешь?

— Я много чего еще умею. Хочешь послушать?

Она выпаливает, не задумываясь, новые оскорбления и ругательства, тривиальные и сальные, но по ее лицу начинают течь слезы, черные из-за туши для ресниц, грязи и кричащих румян.

— Ты упала?

— Нет, сама бросилась на землю! Я хотела…

Она запинается на полуслове и плачет навзрыд.

— Попусту тратите на нее время.

Медсестра работает в больнице более двадцати лет и привыкла к подобным ночным казусам, которые мне представляются необыкновенными.

— Дайте ей выпить какое-нибудь легкое успокоительное и уложите до утра.

Минут через десять она возвращается.

— Я не задержалась?

— Нет, все в порядке.

— Я ей помогла вымыться. Очень уж она замызгалась. И знаете, она прехорошенькая. И еще молодая…

Сестра чуть смущена. Обычно подобными процедурами занимаются санитарки.

— Наконец-то вы выпили кофе.

— Он был чудесный.

Затем следует неожиданно спокойный промежуток времени. Можно даже поспать, но сон никак не приходит. На столе в комнате дежурных я нашел несколько книг, не то забытых, не то оставленных здесь специально: детективный роман какого-то американца, еще чей-то роман, весьма модный, и, будто в насмешку, тоненькую, зачитанную книжку стихов. Просматриваю наугад несколько страничек из каждой книги. За эти короткие, считанные минуты чтения я создаю себе призрачную, иллюзорную и в то же время реальную картину противоречивого, контрастного мира. Гангстеры, садисты и частные детективы, бесстыдные лолиты^[11] Набокова и бумажные мотыльки Превера сплетаются во все более стремительном хороводе, пряча и раскрывая истину, кружатся в фантасмагорическом танце, в который вступили и больные, привезенные сегодня вечером. Сказывается усталость ночи и долгих часов напряженного бдения.