— Не бросайте. Оставьте его в покое! — закричал во весь голос Филипп и побежал, чтобы посмотреть, что с кондором.

Он был невредим. Люди в шкурах окружили его и угрожающе сжимали кольцо, направив концы тупых пик на птицу, которая смотрела на них с вызывающим презрением.

— Не трогайте его. Отойдите! — вопил Филипп.

Режиссер пробрался сквозь кольцо статистов и подошел к Филиппу. Вслед за ним, растерянный и испуганный, шел Цып-Цып.

— Что это с ним? — спросил режиссер, и Филипп почувствовал, что его сдержанность и сухость не предвещают ничего хорошего.

— Не знаю, дяденька, не трогайте его, — принялся просить Филипп, готовый расплакаться.

— С каких пор вы держите его взаперти?

— Думаю, прошло лет двадцать с тех пор, как я его впервые увидел. Его привезли птенцом, — пояснил сторож.

Режиссер внимательно посмотрел на кондора, который готовился к защите.

— По-видимому, он у вас болен, — сказал он уже более спокойно.

Филипп пристально посмотрел на режиссера, удивленный тем, что тот не разгадал известной лишь ему тайны, потом опустил взгляд и заглянул в дымчатые глаза кондора.

— Нет, дяденька, он не болен.

— Тогда убирайтесь! Катитесь отсюда со своей крашеной вороной. Посмотрим, как нам возместить этот потерянный для съемки день.

— Говорил я вам, шеф, что надо попробовать с бутафорским орлом, — с упреком сказал подошедший оператор. — И американцы так делают, а как вы думаете?

Режиссер бросил на него уничтожающий взгляд.

— Болтаешь, лишь бы не молчать! А ну, мальчуган, забирай свою курицу и больше не пугай ею людей. Дайте им пройти. Ты им сказал, Дэскэлэску, чтобы натопили в той хижине? Чертова работа, у меня уже почки прохватило. А какие у него крылья, господа, посмотрите на него, какие крылья!

Цып-Цып стал торопливо складывать секции проволочного туннеля и грузить их в машину, в то время как Филипп медленно вел за собой кондора сквозь коридор, образованный людьми в звериных шкурах, направлявших на них пики. Дэскэлэску — тот самый, который выдернул у кондора перо, тихонечко подкрался сзади и пнул птицу ногой. Птица молниеносно обернулась и вонзила клюв в ногу обидчика. Послышался отчаянный вопль, человек грохнулся на землю, а люди с пиками вместо того, чтобы защитить его, в страхе разбежались. Только Филиппу удалось оторвать ятаган клюва от лодыжки пострадавшего. Все это произошло молниеносно. Человек продолжал пронзительно вопить, взывая о помощи.

— Он меня изувечил, братцы! Он меня изувечил. Почему вы его не пристрелите? Опреску, что ты копаешься? Он нас всех разорвет. Стреляй наконец, чтоб он горел! Что я ему сделал?!

Но Филипп вместе с кондором уже влез в машину, и она двинулась с места. Град камней обрушился на них, забарабанив по металлической крыше грузовика и влетая сквозь решетки, а люди с хохотом бежали вслед за машиной.

И никому не пришло в голову, что кондор давно разучился летать.

Перевод с румынского А. Лубо.

РАДУ КОСАШУ

Я родился в городе Бакэу в 1930 году, но с детства живу в Бухаресте. Здесь, в столице, я учился, здесь к пятнадцати годам вступил в Союз Коммунистической Молодежи, здесь же спустя год, то есть с шестнадцатилетнего возраста, стал работать в печати коммунистической молодежи. Сперва я работал в редакции журнала для школьников «Ревиста елевилор», а затем газеты «Скынтея тинеретулуй», органе ЦК Союза Коммунистической Молодежи Румынии. Свои первые, весьма скромные, шаги в литературе я сделал как журналист. В 1950 году был призван в армию, где прошел военное обучение, а потом снова стал работать в печати, на этот раз армейской. В 1953 году меня приняли в литературную школу имени Михая Эминеску, где я учился вместе с изумительным поэтом нашего поколения Николае Лабишем и с выдающимся критиком Лучианом Райку. После окончания литературной школы работал спецкором редакции «Скынтея тинеретулуй» на строительстве крупнейшей гидроцентрали имени В. И. Ленина на озере Биказ и горжусь тем, что я автор первой книги, посвященной этой стройке, — «Свет» (1961). В последующие годы мною опубликовано несколько сборников очерков, рассказов и новелл — «Мнение обитателя земли», «Ночи моих товарищей», «Энергии», в которых я стремился запечатлеть нашу действительность, социалистическое строительство, образы рабочих, активистов, молодых энтузиастов тех патетических лет. Мой первый роман — «Понять или нет» (1965) — повествовал о периоде, последовавшем сразу же за августом 1944 года, о героической борьбе всего румынского народа за освобождение страны от фашизма и построение основ социалистического общества. Главные герои романа — румынские комсомольцы, молодежь, находящаяся на распутье, выбирающая свою судьбу, понявшая, что перед ней существует только один-единственный путь: служение революции. Завершив том рассказов и очерков «После тридцати трех лет человек уже спасен» (1966), куда входит и новелла «Бомбя», я работал над романом «Личные обезьяны» (1968), главный герой которого — молодой человек, ищущий достойный путь в жизни.

В 1971 году мною написана книга «Август на льдине», оцененная печатью как произведение весьма оригинальное благодаря синтезу репортажа и вымысла, журналистики и фантазии и являющаяся, по существу, хроникой 1968 года во всем мире, хроникой, написанной журналистом-коммунистом, страстно переживающим события, происходящие на нашей планете, и нераздельность своей судьбы от судеб всего человечества. Книга получила в 1972 году премию Союза румынских писателей.

В 1972 году вышла моя работа, посвященная кинематографии, — «Жизнь в кинофильмах», произведение отнюдь не научное. Это, скорее, пламенное выступление человека, лично глубоко заинтересованного в максимальном приближении кинематографии к жизненно важным проблемам человека.

Июль 1972 г.

Бухарест

БОМБЯ

В феврале 1950 года, всего через четыре месяца после начала занятий в кавалерийской школе, всем нам стало ясно, что Василе Бомбя из первого взвода настоящий ас и ему больше нечего делать в школе. Наш неподражаемый на манеже лейтенант Фэникэ Смэрэндеску, которого уважал сам полковник Феликс Цопеску, звезда румынской кавалерии, рекордсмен Олимпиады 1936 года, заявил как-то в воскресенье в столовой, сверкая, как обычно, начищенными до блеска пуговицами шинели, что он, Фэникэ Смэрэндеску, преклоняется перед Бомбей. Эти слова мгновенно облетели всю школу, и Бомбя окончательно и бесповоротно утвердился в наших глазах как феноменальная, потрясающая личность.

Мы служили с Бомбей в одном взводе. Нас недавно постригли наголо, наши физиономии обнажились, словно напоказ, и никакие парикмахерские ухищрения уже не могли спасти нас от проницательных и пытливых взглядов. Впрочем, когда ты пострижен, вся жизнь твоя развертывается как-то по-иному — более естественно и, возможно, даже более искренне. Бомбя, по-моему, выглядел самым заурядным болваном. Вытянутая вверх голова, узкий лоб, маленькие бегающие глазки, торчащие уши, бессвязная речь, полная безнадежных э… э… каждый раз, когда надо было обозначить какую-нибудь вещь или существо, то есть слово — существительное; особенно раздражала меня его надменная и неуместная улыбка. Вечером, когда мы выстраивались двумя шеренгами в коридоре, освещенном тусклыми лампочками, и принимались вытряхивать насквозь пропыленные кители, Бомбя удовлетворенно улыбался; когда мы переходили к чистке галифе от свалявшейся пыли и шерсти, а сержант орал: «Чистить как следует, не то прыщи пойдут», Бомбя продолжал улыбаться, а каждый раз, когда выскабливал из складок или швов крупный комок нитей и волосков, забитых пылью, радостно показывал его соседу; по утрам, когда мы до умопомрачения терли дверные ручки, краны и умывальники, Бомбя улыбался, словно всю ночь спал с улыбкой на губах. Тупо улыбаясь, выслушивал он похвалы на манеже и с той же бесцветной, невыразительной улыбкой выводил из конюшни лошадь (звали ее Навуходоносор, но Бомбя превратил ее в Навусора, и мы все так ее называли), вскакивал в седло и ждал команды Фэникэ Смэрэндеску. Но как только взвод переходил на рысь, Бомбя переставал улыбаться и буквально перерождался. На коне он был просто великолепен, и меня все больше выводила из себя эта непреложная истина. На коне Бомбя вызывал у меня уважение и восхищение, и я ничего не мог с этим поделать. Раздражение мое было тем более велико, что моя бесталанность в области верховой езды становилась все более очевидной: я падал во время галопа, пасовал перед препятствиями, путался при исполнении команд и панически боялся майора П., обладателя устрашающего голоса: «Солдат, ты просто размазня». Некоторое время я тешил себя мыслью, что у меня плохая лошадь. Я сменил бедного Евфрата на Торпеду, Торпеду на Барышню. Но все было напрасно. Тем временем слава Бомби продолжала расти. Майор кричал на манеже: «Следите за Бомбей! Не спускать глаз с Бомби! Бомбя, покажи им вольтижировку». Как любой интеллигент, я невольно искал какое-то успокоительное оправдание превосходству Бомби. «Он из деревни», — говорил я себе. Однако вскоре я с огорчением узнал, что Бомбя не из крестьян. Он оказался горожанином из Корабии с несколькими классами ремесленного училища, которое он, не окончив, бросил. У Бомби был дядя, бывший управляющий королевским конским заводом в Скровиштя, и там за несколько лет в компании лучших жокеев и тренеров он успел объездить многих звезд ипподрома, таких, как Боярин, Биби, Периш, и как следует «усвоил, что такое верховая езда».