Вот только Лин был отбраковкой, сбоем техники производства, и едва ли кто из Эфората потянулся бы мстить. Он надлежал выбеловке, уничтожению, а что сталось бы с ним, попадись он теперь Мастеру — тут Первый даже не решался на веерное зрение.

Эфор, воспитавший его и жестко, и страстно, отличался прихотливой непредсказуемостью Лута.

Первый был счастлив уже тем, что его — такого — не видит брат. И недели не прошло, а он уже влип в историю. Гаер бы обидно посмеялся, и был прав. А Мастер бы сначала выдернул главному говоруну позвоночник, а потом бросил его кости в клетку Лину.

— Помоги себе сам, — сказал бы, и Первый как наяву услышал его металлический, ровный голос.

Лин умел выставить суставы так, чтобы без особых помех выскользнуть из оков, что он и проделал, пока мужик-с-железкой распалял себя глупыми речами. К боли он был терпелив и почти равнодушен, как любой, правильно выдрессированный Первый. В отличие от людей и того, с больными глазами.

Его, к слову, унесли-увели двое из толпы, упрямо не глядевшие в сторону Первого. Человек так и не сумел очнуться. Должно быть, мыслил Лин, он не рассчитал злой силы.

Ощупал массивный замок — вобравший сочный холод ночи, крупный, как на зверя — и быстро скользнул на исходную, углядев движущиеся к клетке фигуры.

Двое, и одного он уже видел. Парень-без-виолончели.

Тот говорил со спутником на быстрой, жаркой риохе, пару раз очень эмоционально повторил запавшую в линову память фразу («пинче пута чинга ту мадре»), и, вынув из кармана какую-то изогнутую шпильку, склонился к замку.

Его собеседник маялся рядом, встревожено оглядывался. Замысел ему явно был не по душе, но и Первый в клетке не радовал.

Когда ловкий музыкант скользнул к Лину, тот встретил его железным браслетом — впритирку к кадыку. Превентивная мера. Игрец усмехнулся, удачно маскируя мелькнувший в глазах страх.

— Мас тарде, охоз азулес. А теперь прикрой свои белые ноги. И валим, пока зеленый свет.

Прикрыть ноги ему предложили чьей-то курткой. Первый не привередничал, молча затянул рукава узлом на бедре, а на выходе в Лина вцепился широкий господин. Сжал руку, искательно заглядывая в глаза.

— Чтобы вы знали, молодой человек — не все согласны с Фатом и его шайкой, эти безумные уроды из Утробы не с нами, а мы не с ними, понимаете ли? Скажите своим, мы тебя, мы вас вызволили… Скажи…

Лин освободился, под его взглядом человек подавился языком и замолк.

— Баста, хорош трещать, а то его вывернет на твой нос. Пошли, хвостатый, есть у меня один схрон.

***

Для начала Лин умылся. Соскреб с себя чужие взгляды, эти липкие мушиные следочки. Купальная в местном исполнении звучала так: дыра в утрамбованном до скользкой гладкости земляном полу, пара тяжелых шершавых кувшинов, наполненных теплой, порыжевшей от ржави, водой. Первый кое-как промыл волосы, растерся куском относительно чистой тряпки. Натянул новую одежду, любезно предоставленную хозяином пристанища.

Парень с виолончелью.

Этот парень отчего-то не остался в стороне. Лин запретил себе думать о том, что с ним случилось — это было и это прошло. Все. Мысленно запер память вечера (стыдная беспомощность, беззащитная обнаженность, взгляды, ненависть) в продолговатый ящик и убрал в нижний отдел секретера. Там уже было тесно от ему подобных, но разбираться с их содержимым Первый не торопился.

Возможно, ему и не придется. Эфебам предоставлялось для жизни ровно тридцать лет. Он истратил уже половину ему положенного.

— Ладно, хвостатый, а теперь давай знакомиться. Я Нил, — представился хозяин убежища и широко, зубасто улыбнулся, — Нил-Крокодил.

Он оказался смугл, высок — ростом с Мастера, пожалуй. Темные, чуть вьющиеся, гладко зализанные волосы, странная уличная одежда. После смелых юбок Гаера Лин вообще переносил наряды любой степени тяжести, и этот вариант — короткие штаны, голые щиколотки, башмаки с пряжками и расстегнутая почти до пупа рубаха — его не смутил. Пожалуй, прикинул Первый, все вместе смотрелось вполне гармонично.

— Лин, — сказал Оловянный, настороженно протягивая руку.

Крокодил стиснул его ладонь, и художник только разглядел, что три из пяти пальцев на правой руке были неживыми, искусно сработанными из блестящего металла протезами. Казалось, что парень из франтовства нацепил на фаланги сплошные фигурные перстни.

Рукопожатие вышло горячим и сильным.

— Как тебя занесло сюда, а, Лин? — Нил подмигнул ему, точно старый друг. — Первые редко отпускают своих детей без охраны.

Не редко, просто никогда, подумал Лин и потер досадное пятно на запястье. Осторожно ответил:

— Я не представлял, что здесь настолько не любят Первых.

Нил уселся на край своего ложа — узкой доски в грязных цветастых тряпках, положенной прямо на какие-то набитые камнями ящики. Подвернул под себя одну ногу, насмешливо оглядывая Лина с макушки до пяток. В маленьком, под самым потолком зарешеченном окошке малиново млел рассвет, пересекаемый тенями редких прохожих.

— Я видел тебя на площади, — продолжал Лин, чувствуя, как начинают гореть уши, — ты играл на виолончели… Это было…так красиво.

Крокодил просиял на похвалу всей пастью.

— Вот спасибо, хвостик! Хотя тогда я откровенно лажал, настроение не задалось, — Нил притянул к себе инструмент за гриф, приласкал, как домашнее животное.

— А твои… — Лин перебрал в воздухе пальцами.

— Не мешают нисколько, — фыркнул его спаситель, верно истолковав заминку и сумбурную жестикуляцию, — скажу больше, некоторым девушкам это нравится особенно.

Демонстративно коснулся кончиком языка металлического звериного когтя, венчающего средний палец. Засмеялся.

Скуластое лицо его было слеплено сухо и выразительно: горбатый нос, узкие губы, твердый, крепкий подбородок. Аккуратные усы, короткая ухоженная бородка. И серые глаза. Такие прозрачно-матовые, как весенний дождь, Лин допрежде видел только у Ивановской братии.

— Какие планы, Лин? — Нил с лукавым прищуром огладил бородку.

Оловянный покачал головой, слегка замялся.

— Я бы пошел, Нил. Спасибо тебе огромное, но мне действительно пора.

Музыкант удивленно хохотнул, будто Лин неожиданно отмочил грубоватую смачную сальность. Сел ровнее, оглядывая собеседника с новым интересом.

— Гуапо, да ты шутник. Местные деятели не выпустят тебя с Хома, им ты теперь нужен либо в клетке, либо дохлый…

— А ты не обманываешь?

— А я похож на лжеца?

— Да, — честно ответил синеглазый.

Крокодил не обиделся, пожал плечами:

— Ну, увы, малыш, именно в этом я не вру.

— Мне надо выбраться с Хома.

Крокодил задумался. Подался ближе к юноше, подцепил когтем прядку белых волос. Оловянный настороженно отодвинулся к стене.

— А вот знаешь что, — сказал медленно, — я могу тебе помочь. Наши желания вполне совпадают, но вопрос — чем ты можешь помочь мне? Сразу скажу, твое уютное юное тело и деньги меня не интересуют. Что у тебя есть, кэрридо?

Лин сглотнул, прикидывая, что может предложить в обмен на помощь.

— Я умею рисовать и сражаться, — протянул неуверенно.

— Что, одномоментно? — фыркнул Нил. — Можешь смело составить конкуренцию цирковым собачкам.

Лин покраснел.

— Нет, я, правда, умею. Я могу защищать тебя.

Крокодил обидно рассмеялся.

— Ты и себя защитить не в состоянии, чико бланко.

Лин оскорбился, вздернул голову.

— Я. Могу. Тебя. Защищать. — Сказал, раскалывая слова и щурясь от гнева. — Я умею сражаться.

Нила, казалось, забавляла его реакция.

— Ну-у-у… — протянул нарочито недоверчиво. — Доводилось людей резать, Лин?

— До смерти не приходилось. Но я выходил против Машины, — нехотя, глухо отозвался Лин.

Крокодил замолчал, с губ его стекла улыбка. Серые глаза похолодели, подернулись ледком. Оловянный исподлобья следил за его лицом, уже жалея о том, что проговорился. Его глупая эмоциональность, всегда подводила.

— Не пиздишь, малолетка?