Более того, луна фигурировала даже в самой первой фразе, которую произнес маленький Володя Высоцкий: «Следующее лето, лето 1939 года, мы с Володей провели в Царицыно (когда-то в детстве и я жила там на даче!). Ему было полтора года, когда вечером, выйдя на крыльцо и увидев огромную луну, он вдруг произнес: “Вон она, люна…”388. Это была его первая фраза, отдельные слова он говорил и раньше, но целую фразу сказал впервые. К луне он и позднее был “неравнодушен”: когда ему было годика три, он забирался на детский стул, брал щетку на длинной палке и говорил, что хочет “достать луну”»[613].

11. Концовка несни: «Тскпомсньшс ммпреград иотсроиек[614],/Язадо/?ик на пути, и сучков…», — содержит мотив препятствий, создаваемых властью на пути лирического героя и людей, подобных ему. Годом ранее этот мотив встречался в «Разбойничьей», где в образе центрального персонажа автор также вывел самого себя: «Как во смутной волости / Лютой, злой губернии / Выпадали молодцу / Всё шипы Да тернии»; а еще раньше — в «Грустной песне о Ванечке» (1974): «На пути — каменья сплошь», после чего автор обращается к Ванечке (фактически — к самому себе) с такими словами: «Резвы ножки обобьешь, / Бедолага». Именно поэтому у лирического героя Высоцкого всегда «до крови сбиты ноги» (как сказано в стихотворении «О том, что в жизни не сбылось…», 1969), что метафорически означает душевную истерзан-ность, представленную в виде физической искалеченности: «Чистая Правда по острым каменьям шагала, / Ноги изрезала, сбилась с пути впопыхах» («Притча о Правде», 1977; набросок /5; 489/), «Душу, сбитую каменьями щербатыми, / Горем стертую да утратами…» («Купола», 1975; черновик^; 360/) и др.

Приведем еще несколько цитат, в которых говорится о препятствиях: «Но впереди — доска с гвоздями где-то» («Горизонт», 1971; черновик 13; 361 Г), «Я гвозди шинами хватал — / Всё было мало» («Я груз растряс и растерял…», 1975), «Нас колосья хватали за шины колес» («Я еще не в угаре…», 1975; черновик /5; 346/), «Но цепко держит берег — надежней мертвой хватки» («Сначала было Слово печали и тоски…», 1974), «Цепко держит земля, всё и так, и не так» («Лошадей двадцать тысяч…», 1971), «Земля вцепилась удесятиренно» («Первый космонавт», 1972; черновик — АР-3-174), «Мне расставила суша капканы» («Мои капитаны», 1971).

А заключительные строки «Мореплавателя-одиночки» — «Жаль, что редко их встречаешь, одиночек, / Не похожих на Других чудаков» (АР-10-126) — повторяют концовку письма Высоцкого секретарю ЦК КПСС П. Демичеву (1973): «А то, что я не похож на Других, в этом и есть, быть может, часть проблемы, требующей внимания и участия руководства» /6; 411/. Причем эти заключительные строки повторяются на фонограмме еще раз, с небольшой вариацией: «Жаль, что редко мы встречаем одиночек, / Славных малых, озорных чуДаков», — что возвращает нас к стихотворению 1973 года, где автор уже выводил себя в образе чуДака, который «что-то спел не то / По молодости лет» и в результате «стал невыездной» («Жил-был один чудак…»).

***

Алкогольную тему, которой было посвящено «Путешествие в прошлое», продолжает песня «Милицейский протокол» (1971).

Сюжет ее состоит в том, что главный герой вместе с другом Серегой напился и начал буянить. За это их привезли в милицию, где герой произносит оправдательный монолог, чтобы их с другом отпустили домой.

ОправДывался лирический герой также в стихотворениях «Я не пил, не воровал…», «Я склонен думать, гражданин судья…» и в песне «Рядовой Борисов!..» с той же самой целью — чтобы ему не давали срок: «Не вру, ей-бога! Скажи, Серега!» («Милицейский протокол») = «Правда ведь, был дождь, туман, по небу плыли тучи» («Рядовой Борисов!..»).

Примечательно, что увещевание героя-рассказчика, который хорошо выпил: «Ну еще б — я пил из горлышка, с устатку и не евши <.. > Товарищ первый нам сказал, что вы уймитесь, / Что не буяньте, что разойдитесь», — напоминает черновик написанного в том же году стихотворения «Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…», где речь ведется от лица «чистого» лирического героя, не прикрывающегося никакими масками: «Когда я выпью, мне грозятся: “Не буянь!”» /3; 310/, - что подтверждает личностный подтекст «Милицейского протокола». Вот еще несколько перекличек между этими произведениями: «А что упал, так то — от помутненья, / Орал не с горя — от отупенья» = «Ну кто я есть, пока я мыслю, — идиот» (АР-13-58); «Приятно все-таки, что нас тут уважают» = «Кто говорил, что уважал меня, тот врет»; «Я руль заначил — опохмелимся!» = «.. Когда я трешники меняю на рубли» (АР-13-58).

В рукописи «Милицейского протокола» встречаются и такие варианты: «Сперва в окошко кинули грибочки», «Еще в витрину кинули грибочки»[615] ^{[616] [617]}, - которые сразу вызывают в памяти «Песню про второе “я”» (1969), где лирический герой, напившись, поступил точно так же: «Поверьте мне: не я разбил витрину, / А подлое мое второе “я”!» (заметим, что еще в «Путешествии в прошлое» он «выбил окна и дверь»; да и в песне «Вот главный вход…» констатировал: «А выходить стараюсь в окна»). И через некоторое время он добавляет: «Я больше не намерен бить витрины / И лица граждан — так и запиши», — что вновь предвосхищает ситуацию в «Милицейском протоколе»: «А что очки товарищу разбили, / Так то портвейном усугубили» («бить… лица» = «очки… разбили»; «граждан» = «товарищу»).

Из перекличек с другими произведениями следует отметить, в первую очередь, мотив протокола; во-вторых — образ милиции как олицетворение власти; и, наконец, — типичную для творчества Высоцкого ситуацию: герой и его друг — против врагов и в том числе представителей власти. Такая ситуация встречалась, например, в «Песне летчика-истребителя» (1968). Наблюдается даже совпадение в отношении имени друга героя: «Сережа, держись! Нам не светит с тобою» ~ «Вы не глядите, что Сережа всё кивает».

Кроме того, повторяется мотив несвободы из раннего стихотворения «Я не пил, не воровал…»: «Я прошу Верховный суд, / Чтоб освободиться. — / Ведь жена и дети ждут / Своего кормильца!..» = «Не запирайте, люди, — плачут дома детки» — а также из песен «Весна еще в начале…» и «Серебряные струны» (все — 1962): «Я так тогда просил у старшины: / “Не уводите меня из Весны!”» = «Так отпустите, товарищ старшина, вам же легче будет <…> Не запирайте, люди…»392; «Но не забирайте серебряные струны!» /1; 358/ = «Не запирайте, люди, — плачут дома детки». Позднее мотив не забирайте будет принимать противоположный вид: «Я не боюсь — всё заберите» («В лабиринте», 1972; АР-2-32), «Я всё отдам — берите без доплаты / Трехкомнатную камеру мою»393 («Мой черный человек в костюме сером!…», 1979). Сравним еще в песне «И душа, и голова, кажись, болит…» (1969): «Двести тыщ тому, кто меня вызволит <.. > Поделюсь хоть всеми папиросами…».

Более того, в стихотворении «Я не пил, не воровал…» и в «Милицейском протоколе» используется одинаковый прием: «Ну и я решил податься / К торгашам, клянусь. / Честный я — чего бояться! — / Я и не боюсь» = «Не вру, ей-бога. — скажи, Серега!»; «Я не пил, не воровал» = «Считай по-нашему, мы выпили немного».

В раннем тексте герой уверяет: «Ни по старой я не знал, / Ни по новой фене», — и тут же следом употребляет «феню»: «Запишите мне по глазу, / Если я соврал. / Падла буду — я ни разу / Грош не своровал». А в «Милицейском протоколе» он также пытается убедить милиционеров: «Но это вряд ли, я вообще не ругаюсь никогда, скажи, Cepera!», — и далее ругается: «Ему же в Химки, бля, а мне аж вон в Медведки»[618] ^{[619] [620]}.