Вернемся вновь к мотиву игры и обобщим сказанное: «Когда заулыбается дитя <…> Углами губ оно играет в славе» («Рождение улыбки», 1936), «Дети играют в бабки позвонками умерших животных» («Нашедший подкову», 1923), «И в бабки нежная игра, /Ив полдень злых овчарок шубы» («Грифельная ода», 1923), «И невидимым играет / Позвоночником волна. / Словно нежный хрящ ребенка, / Век младенческой земли — / Снова в жертву, как ягненка, / Темя жизни принесли» («Век», 1922).
И в «Грифельной оде», и в «Нашедшем подкову» игра в бабки метафорически означает массовые убийства. Сравним с недвусмысленным высказыванием в «Сохрани мою речь…» (1931), где фигурирует другая детская игра: «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи — / Как, прицелясь на смерть, городки зашибают в саду, — / Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе / И для казни петровской в лесу топорище найду». Об этой же казни говорится при описании «кремлевского горца» (к которому в предыдущем стихотворении поэт обращался: «отец мой, мой друг и помощник мой грубый»): «Что ни казнь у него — то малина». Да и в «Веке» речь идет об убийстве: «Снова в жертву, как ягненка, / Темя жизни принесли». При этом «кремлевский горец» «играет услугами полулюдей»; «дети играют в бабки позвонками умерших животных»; «и невидимым играет позвоночником волна». Налицо разработка одной и той же темы, но в разных ракурсах.
А к «Рождению улыбки» возвращает нас и стихотворение «Пароходик с петухами..»(1937): «И полуторное море / К небу припаяв, / Москва слышит, Москва смотрит / В силу, в славу, в явь» = «Ему непобедимо хорошо, / Углами губ оно играет в славе, / И радужный уже строчится шов / Для бесконечного познанья яви». Загадочная метафора «полуторное море к небу припаяв» вкупе с вариантом «Зорко смотрит в явь» объясняют характеристику вождя из стихотворения «Мир начинался страшен и велик…» (1935): «Привет тебе, скрепителъ дальнозоркий / Трудящихся…».
Здесь скрепителем назван Сталин, а в «Пароходике с петухами» небо к морю припаивает Москва — вновь налицо отождествление вождя со столицей его империи.[2989] Этим и обусловлено одинаковое обращение к ним со стороны поэта: «Привет тебе, скрепитель добровольный…» = «Москва — опять Москва. Я говорю ей: “Здравствуй!”» («1 января 1924»). Подобное тождество «Сталин = столица» просматривается и в следующих цитатах: «Так отчего ж до сих пор этот город довлеет <.. > Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!» («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931) = «Я б несколько гремучих линий взял, / Всё моложавое его тысячелетье» («Когда б я уголь взял для высшее похвалы…», 1937).
Последняя цитата взята из «Оды», в которую перейдет и ряд мотивов из «Рождения улыбки»: «С развилинкой и горечи, и сласти» = «Он родился в горах и горечь знал тюрьмы»; «Ему непобедимо хорошо» = «На чудной площади с счастливыми глазами»; «Углами губ оно играет в славе» = «Я б воздух расчертил на хитрые углы <.. > Бегут, играя, хмурые морщинки. <…> Есть имя славное для сжатых губ чтеца» («Углами… играет в славе» = «углы… играя… славное»); «У. литка выползла, улыбка просияла» = «И мужество улыбкою связал»; «Явленья явного чудесное явленье» (вариант: «Ягненка гневного разумное явленье») = «И каждое гумно, и каждая коп^^/ Сильна, убориста, умна — добро живое. / Чудо народное! Да будет жизнь крупна!».
Кроме того, про улыбку сказано: «Концы его улыбки, не шутя, / Уходят в океанское безвластье. <…> Улитка выползла, улыбка просияла, / Как два конца, их радуга связала». Очевидно, что речь идет о той же «воздушно-океанском подкове», к которой приравнивается «ленинско-сталинское слово» в стихотворении «Мне кажется, мы говорить должны…» (1935) (причем подкова — это и есть по форме радуга), а строка «Улитки рта наплыв и приближенье» напоминает стихотворение «Как народная громада…» (1931), цикл «Армения» (1930), а также «День стоял о пяти головах…» и «От сырой простыни говорящая…» (оба — 1935): «Многоярусное стадо / Пропыленною армадой / Ровно в голову плывет». «Гора плывет к губам» (гора еще вызывает ассоциацию с «кумиром» и «кремлевским горцем»), «В раскрытые рты нам / Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой», «Надвигалась картина звучащая / На меня, и на всех, и на вас…». Во всех этих случаях говорится об агрессивной советской действительности, неотвратимо «наступающей» на каждого жителя империи.
Что же касается строки «На лапы задние поднялся материк», то она месяц спустя отзовется в стихотворении «Где связанный и пригвожденный стон?» (1937): «Воздушно-каменный театр времен растущих / Встал на ноги…». Речь идет, понятно, о «будущем советской старины». А следующие далее строки: «…и все хотят увидеть всех — / Рожденных, гибельных и смерти не имущих», — повторяют мотив из «Оды Сталину»: «На всех готовых жить и умереть / Бегут, играя, хмурые морщинки».
При этом источником образа «воздушно-каменного театра» послужила «Грифельная ода» (1923): «И я теперь учу дневник / Царапин грифельного лета, / Кремня и воздуха язык…». В обоих случаях присутствует сочетание кремня (камня) и воздуха как обозначение чужеродного мира. Более того, в стихотворении «Мир начинался страшен и велик…» (1935) прямо говорится, что у большевика — «каменноугольный могучий мозг» (и этот большевик, подобно Ариосту, назван папоротником: «…папоротник черный, / Пластами боли поднят большевик» = «Любезный Ариост, посольская лиса, / Цветущий папоротник, парусник, столетник»; с. 486).
Но почему же у Мандельштама сказано: «Воздушно-каменный театр времен растущих!». Да потому что мы имеем здесь дело с типичным для него метафорическим описанием советской реальности: «Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах» («День стоял о пяти головах…», 1935), «А она [ «курва-Мос-ква». — Я.К.) то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931). Да и в стихотворении «Наушники, науш-нички мои!» (1935) «пространство» напрямую приравнивается к Кремлю: «И вы, часов кремлевские бои, — / Язык пространства, сжатого до точки» (ср.: «сжимается, как воробей»). Сказанное дает возможность предположить политический подтекст также в «Восьмистишиях» (1933, ред. 1935): «И дугами парусных гонок / Зеленые формы чертя, / Играет пространство спросонок — / Не знавшее люльки дитя», — особенно сопоставив данную цитату с «Рождением улыбки» (1936): «Когда заулыбается дитя <…> Углами губ оно играет в славе <…> Хребтом и аркою поднялся материк» («дугами… играет… дитя» = «дитя… играет… аркою»). А дуга по своей форме и является аркой, равно как и «ленинско-сталинское слово — воздушно-океанской подкова» из «Мне кажется, мы говорить должны…» (1935) (приведем еще одно наблюдение: «ЛЕНИНСКОЕ-СТАЛИНСКОЕ СЛОВО — > С-С-С-Р = “утроенная подкова + [ЭР] = фр. AIR ‘воздух’” — > ВОЗДУШНО-ОКЕАНСКАЯ ПОДКОВА»[2990] [2991]).
Теперь сопоставим «Отрывки из уничтоженных стихов» (1931) со стихотворением «Внутри горы бездействует кумир…» (1936): «Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой / На молоко с буддийской синевой» = «Его индийской радугой кормили / Давали молока из розоватых глин…». В обоих случаях восточный колорит — буддийский и индийский — является эвфемизмом советских реалий. А розоватые глины упоминаются и в первом случае: «…чтобы губы / Потрескались, как розовая глина». Восходит же этот образ к стихотворению «1 января 1924»: «Два сонных яблока у века-властелина / И глиняный прекрасный рот». Двенадцать лет спустя о «кумире», которому «давали розоватых глин», будет сказано: «Он улыбается своим широким ртом».
