А другая строка из «Не искушай чужих наречий. «О, как мучительно дается чужого клекота почет», — повторяет мотив из «Грифельной оды» (1923), где поэт с таким же трудом пытается выучить «чужие наречия» (язык «ночи-коршунницы» и «грифельный визг»): «И я теперь учу язык, / Который клёкота короче <.. > Какая мука выжимать / Чужих гармоний водоросли!» («как мучительно» = «Какая мука»; «чужого клёкота» = «клёкота… Чужих»). Аналогичное сходство обнаруживается между «Грифельной одой» и «1 января 1924»: «Какая мука выжимать / Чужих гармоний водоросли!» = «Какая боль — искать потерянное слово, / Больные веки поднимать / И с известью в крови для племени чужого / Ночные травы собирать»[2964]. Между тем последние строки произносятся уже как бы от лица Ленина, в мозгу которого после его смерти 21 января была обнаружена известь: «Основная артерия, которая питает примерно % всего мозга, — “внутренняя сонная артерия” (arteria carotis interna) при самом входе в череп оказалась настолько затверделой, что стенки ее при поперечном перерезе не спадались, значительно закрывали просвет, а в некоторых местах настолько были пропитаны известью, что пинцетом ударяли по ним, как по кости»[2965] ^{[2966] [2967]}.

К «Грифельной оде» восходит и признание в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан. .»(1931), где поэт говорит, что безуспешно пытался приспособиться к советскому строю: «И ни крупицей души я ему не обязан, / Как я ни мучил себя по чужому подобью» = «Какая мука выжимать / Чужих гармоний во-доросли!)/¹.

Также и небо в стихотворении «А небо будущим беременно…» названо чужим: «Тебе, чужое и безбровое…». И здесь же фигурирует ночь-коршунница из «Грифельной оды» (оба текста — 1923): «Врагиню-ночь, рассадник вражеский / Существ коротких ластоногих. <…> И тем печальнее, тем горше нам, / Что люди-птицы хуже зверя / И что стервятникам и коршунам / Мы поневоле больше верим» (сравним со стихотворением Высоцкого «Мне скулы от досады сводит…», 1979: «Я верю крику, вою, лаю»).

Кроме того, врагиня-ночъ перейдет в стихотворение «Если б меня наши враги взяли…» (1937): «И, разбудив вражеской тьмы угол, / Я запрягу десять волов в голос / И поведу руку во тьме плугом — /Ив глубине сторожевой ночи…». Наряду с этим здесь повторяется ситуация «Грифельной оды»: «И черствый грифель поведем / Туда, куда укажет голос» = «Я запрягу десять волов в голос / И поведу руку во тьме плугом»; «И ночь-коршунница несет…» = «И в глубине сторожевой ночи…» (восходит же этот образ к стихотворению «Как этих покрывал и этого убора…», 1915 — 1916: «Федра-ночь тебя сторожит / Среди белого дня»; между тем «образ несчастной преступницы Федры вытесняется в поэзии Мандельштама образом советской ночи»/²).

Обращает на себя внимание перекличка между стихотворениями «Ветер нам утешенье принес…» (1922) и «Не искушай чужих наречий…» (1933): «Ветер нам утешенье принес, /Ив лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы.[2968] ^{[2969] [2970] [2971]} <.. > И, с трудом пробиваясь вперед, / В чешуе искалеченных крыл» = «Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас, / Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?». Таким образом, «ассирийские крылья стрекоз» — это и есть «чудовища».

Интересные сходства наблюдаются между «Ветер нам утешенье принес…» (1922) и «А небо будущим беременно…» (1923): «Шестируких летающих тел / Слюдяной перепончатый лес» = «Врагиню-ночь, рассадник вражеский / Существ коротких ластоногих» (для ластоногих как раз характерно наличие перепонок). В первом случае упоминается «чешуя искалеченных крыл» ассирийских стрекоз, а во втором говорится о «победителях», которые «ломали крылья стрекозиные / И молоточками казнили».

В процитированных выше строках «Шестируких летающих тел / Слюдяной перепончатый лес» присутствует еще один важный мотив. По словам В. Мусатова, «шестерка чаще всего выражает отрицательные значения — шестирукие тела, шестипалая неправда, шестиклятвенный простор»/⁴ (добавим еще: «шестикрылый бык» — из эпиграфа к «Армении»). И далее он пишет: «У Мандельштама “ассирийские стрекозы” стремятся завоевать землю <…> Завоевание начинается с неба — твердь, которая в “Концерте на вокзале” была полна червями, теперь кишит насекомыми»/⁵. Действительно, как сказано в «.Ламарке» (1932): «Наступает глухота паучья». Да и действия «ночи-коршунницы», которая скрипит грифелем по «иконоборческой доске», также сравниваются с пауком: «И как паук ползет по мне (И в этой мягкой тишине), / Где каждый стык луной обрызган, — / Иль это только снится мне? — / Я слышу грифельные визги» (с. 467). Аналогично сравнение власти с улиткой: «Улитка выползла, улыбка просияла» («Рождение улыбки», 1936), и со змеей: «И в траве гадюка дышит / Мерой века золотой» («Век», 1922), «За гремучую доблесть грядущих веков» (1931), «Я б несколько гремучих линий взял, / Всё моложавое его тысячелетье» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», январь — февраль 1937), «И не ползет ли медленно по ним / Тот, о котором мы во сне кричим, — / Народов будущих Иуда?» («Что делать нам с убитостью равнин…», 16.01.1937). Под Иудой в данном случае также подразумевается Сталин, что отмечалось многими исследователямибб (к тому же если «народов будущих Иуда» ползет, то и стихотворение 1931 года начинается с аналогичной мысли: «За гремучую доблесть грядущих веков…»). Сравним еще конструкцию «И не ползет ли медленно по ним / Тот, о котором мы во сне кричим, — / Народов будущих Иуда‘1» со следующим стихотворением: «Не по ней ли шуршит вор, / Комариный звенит князь?» («Я не знаю, с каких пор…», 1922). Очевидно, что в обеих цитатах разрабатывается одинаковая тема, тем более что эпитет комариный предвосхищает образы бабочки-мусульманки и ассирийских стрекоз как олицетворения власти (ср. также со звенящим комаром стихотворение «А небо будущим беременно…», 1923: «В беременном глубоком будущем / Жужжит большая медуница»). Кроме того, шуршащий вор является причиной «городов украденных» из «Стихов о неизвестном солдате» и «пространств несозданных» из стихотворения «Что делать нам с убитостью равнин?».

Но самое интересное — что строки «Не по ней ли шуршит вор, / Комариный звенит князь?» напоминают описание Сталина в черновиках стихотворения «Когда бы я уголь взял для высшей похвалы…»: «Подковой речь звенит, шуршит как речь листва» (с. 499). Обратим внимание и на повторение мотива из эпиграммы 1933 года: «И слова, как пудовые гири, верны <.. > Как подкову, дарйт за указом указ» = «Подковой речь звенит». А образ «Подковой… шуршит… листва» перейдет в стихотворение «Средь народного шума и спеха…»(1937): «Несся шум железной листвы».

Необходимо расшифровать еще один загадочный образ, встречающийся в стихотворении «Пароходик с петухами…» (1937): «Только на крапивах пыльных — / Вот чего боюсь — / Не изволил бы в напильник / Шею выжать гусь». Приведем сразу еще три цитаты: «О бабочка, о мусульманка <…> Сложи свои крылья — боюсь!» (ноябрь 1933 — январь 1934), «Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья» («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931), «Я трамвайная вишенка страшной поры <.. > А она то сжимается, как воробей, / То растет, как воздушный пирог» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931). Сходства очевидны: «боюсь… гусь» = «бабочка… боюсь» = «Устриц боялся» = «страшной… воробей».