Кстати говоря, большевиками называл своих родителей и сам Владимир Семенович. По словам Давида Карапетяна, «к матери Володя относился гораздо снисходительнее [чем к отцу. -Я. К] и радовался всякий раз, когда инстинкт сочувствия брал в ее душе верх над инерцией предрассудка.

Помню, как в середине семидесятых, после угона советским летчиком военного самолета в Иран2⁴⁹, Володя, мило улыбаясь, рассказывал: “Представляешь, — даже моя мама, такая вся ‘комсомолочка’, и то переживает: “Неужели они его выдадут?”»[477]. И даже один из персонажей его устных рассказов — голубятник Сережа — называет свою маму большевичкой: «Прихожу с работы — нету голюбей! Туда-сюда, нигде нету! Я к матери: где?! Мольчит! А у мене мать — старая большевичка. Вдруг чую запах… Я — к плите. Так и есть: сварила голюбей!»[478]. Вспомним еще раз лагерную песню «Я — сын подпольного рабочего партийца», где отец героя умер от туберкулеза: «Туберкулез его в могилу уложил», — так же как и в «Я был завсегдатаем всех пивных…»: «Собою сами сгнили старики — / Большевики с двенадцатого года».

Мы бдим, едим, восшедшие из недр…

«Мы» в данном случае — это весь советский народ, который стоит начеку — бдит, — чтобы не стать жертвой «империалистических козней». Поэтому позднее в стихотворении «Мы бдительны — мы тайн не разболтаем…» (1979)252 будет сказано: «А мы стоим на страже интересов, / Границ, успеха, мира и планет».

Мы бдим, едим, восшедшие из недр… [вариант: других растим из недр…]

Имеются в виду «недра» народа или народная «глубинка» — традиционный советский штамп (как в стихотворении «По речке жизни плавал честный Грека…»: «Он вышел из глубинки, из народа»): «Из глубоких народных недр вышли и выходят многие лучшие деятели советской музыкальной культуры»[479] ^[480].

Предельно сокращая пятилетки.

Сарказм по поводу лозунга «Пятилетку — в четыре года!», выдвинутого в декабре 1929 года Сталиным (двумя годами ранее на XV съезде ВКП(б) было принято решение о введении первого плана развития народного хозяйства на пять лет).

Каждый год в пятилетке имел свое название: первый год — начинающий; третий — решающий; четвертый — определяющий; пятый — завершающий.

Высоцкий иногда обыгрывал эти названия и зачастую сравнивал пятилетку… с тюрьмой: «Сидим в определяющем году, / Как, впрочем, и в решающем, — в Таганке» («Театрально-тюремный этюд на Таганские темы», 1974; здесь совмещаются названия театра и бывшей до этого на его месте Таганской тюрьмы); «Две пятилетки северных широт, / Где не вводились в практику зачеты, — / Не день за три, не пятилетка в год, / А десять лет физической работы» («В день рождения В. Фриду и Ю. Дунскому», 1970; имеются в виду 10 лет, проведенные Фридом и Дунским в Интинском лагере), «“Да что за околесица? — / Он начал возражать. — / Пять лет в четыре месяца, / Экстерном, так сказать?! <…> У нас не выйдет с кондачка, / Из ничего — конфетка. / Здесь — от звонка и до звонка, / У нас не пятилетка"» («Вот я вошел и дверь прикрыл…», 1970), «Потом — зачет, потом — домой / Вдвоем с судимостью родной / И с пятилеткой за спиной — ни дать, ни взять» («Дорожная история», 1972; АР-10-45), «13 лет театра — как зачеты: / Один за три — спасибо, что живой!» («Юрию Петровичу Любимову с любовью в 60 его лет от Владимира Высоцкого», 1977; АР-7-20). «Один за три» представляет собой очередное сравнение театра с лагерем — вспомним черновик «Побега на рывок» (1977): «Где мои год за три? / Я на их уповал!» (АР-4-14), — и песню «Все ушли на фронт» (1964): «Там год за три, если бог хранит, / Как и в лагере — зачет» (АР-9-180).

Горькая ирония по отношению к пятилетке присутствует и в «Песенке полотёра» (1974): «Даже в этой пятилетке / На полу играют детки, / Проливают детки слезы / От какой-нибудь занозы». А «заноза», в свою очередь», упоминается в частушках к спектаклю «Живой» (1971): «Видно, острая заноза / В душу врезалась ему, — / Только зря ушел с колхоза — / Хуже будет одному», — что ясно говорит о метафоричности данного образа. Кроме того, возникает перекличка с текстами для капустника к 5-летию Театра на Таганке (1969), в которых автор говорит о занозе уже применительно к себе («Сажусь — боюсь: / На гвоздь наткнусь. / Ложусь — боюсь, / Что заножусь. / Как долго я буду потом / С занозой кровавой биться / И позой корявой тревожить / Зоркий главрежев глаз?!»), и становится понятно, о каких «.детках» идет речь в «Песенке полотёра»: «На Таганке — всё в порядке: / Без единой там накладки / Пятилео Пятилей / Коллективно отмечают, / Но дежурный докладает: / “В зале вовсе не народ, / А как раз наоборот!” / Что вы, дети! Что вы, дети! / Видно, были вы в буфете! / Что вы дети, ладно, спите! / Протрезвитесь — повторите!» — «Даже в этой пятилетке / На полу играют детки, / Проливают детки слезы / От какой-нибудь занозы».

Приведем еще несколько цитат, где обыгрывается слово «пятилетка»: «В кабаках — зеленый штоф, / Белые салфетки — / Чистый рай для дураков, / Тень на пятилетки» (черновик «Моей цыганской», 1967 /2; 379/), «Ну ладно, хорошо, — не юбилей, / А, скажем, две нормальных пятилетки» («Театрально-тюремный этюд на Таганские темы», 1974), «И тост поднять за десять пятилеток, / За сто на два, за два по двадцать пять» («Олегу Ефремову», 1977), «Ты ровно десять пятилеток в драке, / В бою за роли, время и блага» («Юрию Яковлеву к 50-летию», 1978), «Разбалтывают пленочки о трудной пятилетке / И продлевают жизнь себе, вертясь на патефоне» («Давайте я спою вам в подражанье рок-н-роллу…», 1978).

И в заключение остановимся на автобиографичности самой первой строфы разбираемого стихотворения: «Я был завсегдатаем всех пивных, / Меня не приглашали на банкеты — / Я там горчицу вмазывал в паркеты, / Гасил окурки в рыбных заливных / И слезы лил в пожарские котлеты».

Именно так вел себя в жизни сам поэт. Приведем свидетельство актрисы Елены Ситко: «Помню, как мы собирались у нас в квартире на Кастанаевской — в то время я была замужем за актером Валентином Буровым. Приходила толпа гостей. Кормили их картошкой с селедочкой, ну, естественно, под водочку. Но главное, ради чего мы собирались, — послушать бардов. Соревновались двое: Володя и еще один, не помню уже, как фамилия. После каждой песни они буквально вырывали друг у друга гитару. <…> У Володи в песнях была в основном блатная тематика. Сегодня в этой квартире на Кастанаевской живет моя дочь — актриса театра “Современник”. Там до сих пор в паркете прожженная дыра, в которую Высоцкий втыкал папиросы. Он почему-то их тушил в паркете, а не в пепельнице»²⁵²*. [481]

***

Следующим объектом нашего анализа будет песня «Побег на рывок» (1977)[482]. В ней в общих чертах повторяется ситуация из песен «Зэка Васильев и Петров зэка» и «Не уводите меня из Весны!» (обе — 1962). Во всех этих произведениях главный герой либо уже находится в тюрьме или лагере, либо его хотят туда отправить, и он пытается вырваться на свободу, совершив побег. Причем делает он это не один: в песне «Не уводите…» — с любимой женщиной, в «Зэка Васильеве…» — с другом, а в «Побеге на рывок» — с незнакомым заключенным. И все три песни заканчиваются тем, что беглецов ловят и возвращают обратно, только в «Побеге» героя возвращают одного, а его напарника убивают.[483] ^[484]

Если в «Зэка Васильеве…» герои капитально подготовили побег (и эта подготовка доведена в песне до гротеска: «Четыре года мы побег готовили — / Харчей три тонны мы наэкономили»), то в песне «Не уводите…» герой, рассказывая про тот день, когда он вместе с подругой решил бежать из лагеря, говорит: «И в ту же ночь мы с ней ушли в тайгу». А в «Побеге на рывок» герой и его напарник не то что не готовили побег, но даже рванули днем: «Был побег на рывок — / Наглый, глупый, дневной». То есть они с самого начала сознавали обреченность этого побега, но пошли на него, так как не могли больше терпеть.