Если в «Красном, зеленом» возлюбленная героя наливает ему «водку, ну и реже — коньяка», то в «Двух судеб» всё происходит наоборот — уже герой ставит Нелегкой и Кривой жбан с медовухой, чтобы они его «вывезли».

Если в «Красном, зеленом» возлюбленная героя испитая (как в песне «О нашей встрече»: «Не ври, не пей, и я прощу измену»), то в «Двух судьбах» «упали две старухи / У бутыли медовухи — / пьянь с ханыгою».

В «Красном, зеленом» возлюбленная героя небитая, а в «.Двух судьбах» он говорит про Нелегкую: «Глядь, уже и оскорбляет! / Мне ж нутро не позволяет / трогать женщину» /5; 458/. Вспомним еще несколько ранних песен с аналогичным мотивом — «Что же ты зараза»: «Я тебя не трону, а в душе зарою»; «У тебя глаза — как нож»: «А прибить тебя — морально нету сил»; «Я женщин не бил до семнадцати лет»; а также «Про любовь в каменном веке»: «Ну что глядишь? Тебя пока не бьют», — и стихотворение «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…»: «Я тебя как-нибудь обойду стороной». Между тем в целом ряде произведений лирический герой угрожает своим женщинам рукоприкладством или осуществляет его: «Я ведь режу баб не каждый год» /1; 137/, «Потом, я помню, бил друзей твоих» /1; 120/, «Я ударил ее, птицу белую» /1; 86/, «И обрею тебя наголо совсем» /1; 36/, «Сегодня ж, касатка, тебя удавлю для порядка. <.. > И справа, и слева я ей основательно врезал… <.. > Бью больно и долго, / Но всех не побьешь — их ведь много» /1; 68/, «И бить ее — почти не бил, / Ну просто позабавились. <…> А после драки целовал / Ее в разбитые уста» /1; 431/, «Я же те ноги обломаю, в бога душу мать!» /1; 34/, «С агрономом не гуляй — ноги выдерну!» /2; 25/, «До трех считаю, после — задушу!» /2; 189/, «Гляди, дождешься у меня!» /4; 35/, «Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй» /5; 271/.

А сам Высоцкий мог и «по морде дать».

Актриса Раиса Лунёва, в конце 1950-х студентка Щепкинского училища, вспоминала: «…Года полтора-два один человек не давал мне покоя. Однажды на вечере в нашем училище какой-то шпендрик пригласил меня танцевать. У меня рост 165 плюс шпильки. Я отказала ему из-за того, что он был ниже меня ростом. И тогда он произнес: “Если с кем-нибудь будешь танцевать — попишу!”… А у нас на вечерах бывали только студенты театральных вузов, других не пускали. Я решила, что этот парень проник со стороны, у нас так не общались. А тут меня пригласил на танец будущий “Человек-амфибия” — Володя Коренев, красивый синеглазый мальчик. Я пошла с ним танцевать танго, и тут подлетает этот и говорит: “Я же тебя предупредил! Если не танцуешь со мной, ты не должна танцевать ни с кем”. Я попросила дежурного педагога его вывести. И тут выяснили, что он — не посторонний, а студент студии МХАТ Володя Высоцкий. Этот его террор продолжался очень долго. Если мы оказывались вместе на каком-нибудь вечере, он тут же меня находил в толпе, подходил и приглашал, я ему отказывала. И он мне всегда повторял эту фразу. Я стала его бояться, настроение было испорчено, я уходила с вечеров. Я его ненавидела!..»[2435].

Угроза Высоцкого «попишу» на блатном жаргоне означает «порежу бритвой». Отсюда: «Я тебе точно говорю — / Востру бритву навострю / И обрею тебя наголо совсем!» /1; 36/, «Я ведь режу баб не каждый год» /1; 137/. А синоним глагола «попишу» встречается и в стихотворении «Я не пил, не воровал…» (1962): «Запишите мне по глазу, / Если я соврал, — / Падла буду, я ни разу / Грош не своровал!».

Как видим, во всех этих случаях поэт говорит о самом себе, хотя и использует маску вора, хулигана и уголовника, прикрывающегося самоиронией.

Приведем еще несколько воспоминаний, в которых встречаются похожие эпизоды.

Режиссер Григорий Никулин: «Люду [Абрамову] он очень ревновал. К любому. А выражалось это в том, что он был жестким. Если видел, что она не так на кого-то посмотрела или не то сказала… Володя был парень жестковатый, он мог ей и врезать»[2436].

Поэт Игорь Кохановский: «В начале шестидесятых на какой-то праздник (я тогда еще был женат на первой супруге Миле) Высоцкий пришел с очередной “новой фотокарточкой”. Был такой фильм “Дело пестрых”. Официантку играла одна очень миловидная актриса, у Володи с ней был мимолетный роман. Сидели за столом, он напился. Подруга сделала замечание: мол, хватит пить. Высоцкий отвесил ей оплеуху. И поняв, что вечер испорчен, сказал мне: “Ладно, Васечек, мы уходим, прости”»[2437].

Писатель Юрий Нагибин: «В разгар ее [Марины Влади] разглагольствования пришел Высоцкий, дал по роже и увел»[2438] ^[2439].

Художник Михаил Шемякин: «Она [Марина Влади], бывало, получала от него такой втык, что влетала в шкаф»^п.

Художница Тамара Кормушина (высоцковедам известны записи Высоцкого, сделанные у нее дома): «Заезжаем в парк, подъезжаем к гостинице. Дождичек продолжается. Он начинает ко мне приставать. “Володечка, ты же знаешь, что я не по этому делу. Если тебе приспичило, давай, я тебя отвезу”. Там Кира Муратова где-то недалеко была, если я не ошибаюсь. “Давай, я тебя к ней отвезу, и всё будет в порядке”. “А она мне безразлична”. Я повторила. Он мне как залепит пощечину. А он знал, что Таня [Иваненко] обожала, когда он ее бил. Во всяком случае она говорила с таким удовольствием, типа, бьет, значит любит — по этому принципу»[2440].

Интересно также сравнить концовку песни «Что же ты, зараза» с письмом Высоцкого к Л. Абрамовой (Латвия — Москва, 27.07.1964): «.. Что тогда ты, стервь, от зависти загнешься» = «Яловичевская стервь уехала с позором, предварительно развязав язык, что Ялович ее обманул, обесчестил, завалил на экзаменах и т. д. и т. п. Генка это мужественно перенес, и уехала она под свист, улюлюканье и недоброжелательные взгляды».

Что же касается образа второй судьбы — Кривой, — то он восходит к казалось бы безобидной «Нинке-наводчице» (1964).

В самом деле:

И у Нинки, и у Кривой — «ноги разные».

Если у Нинки «глаз подбит», то Кривая — «кривоока»[2441] ^[2442].

Если Нинка — наводчица (то есть стукачка, нацелыцица, информатор), то Кривая везет «воз молвы» (сплетни и слухи).

Если Нинка жила со всей Ордынкою™, то к Нелегкой герой обращается со словами: «Ты же толстая — в гареме / будешь первая!».

Наконец, если в «Нинке-наводчице» герой говорит: «А мне плевать — мне очень хочется!», — то в «Двух судьбах» он просит Кривую: «Мне плевать, что кривобока, / Криворука, кривоока, — / только вывези!».

(Имеются, правда, и некоторые отличия: 1) в «Нинке-наводчице» главный герой ради своей возлюбленной отказывается от пьянки, к которой его склоняют друзья, а в «Двух судьбах» он и сам пьет, и наливает Кривой с Нелегкой; 2) если в «Нинке-наводчице» герой всячески домогается до Нинки, хотя друзья пытаются его от этого отговорить, то в «Двух судьбах» он всеми силами старается избавиться от Кривой с Нелегкой, так же как и в «Песне о Судьбе»: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу»).

Можно предположить здесь некий метафизический процесс превращения возлюбленных лирического героя из «Нинки-наводчицы» и ряда других песен Высоцкого в две его судьбы, персонифицированные в образе двух женщин — таких же огромных, уродливых и заодно постаревших. С эстетической точки зрения такая метаморфоза, конечно же, малоприятна, но факты, как говорится, налицо.