Повержен же он потому, что ему противостоят «здоровый черт» и «самый сильный вурдалак».
Если «противник Смирнов» — «в боксе не год» (АР-17-180), то и вурдалак назван «умудренным», то есть тоже опытным.
В ранней песне противник проводит герою апперкот, а во второй — он его «всё втискивал и всовывал, / И плотно утрамбовывал».
Помимо апперкота, в «Сентиментальном боксере» герой получает удары по лицу: «И думал противник, мне челюсть круша…», — а в «Моих похоронах» вампиры готовы броситься ему на шею и «пронзить» сонную артерию.
В «Сентиментальном боксере» герой называет противника чертом: «А он всё бьет, здоровый черт», — а в «Моих похоронах» уже сталкивается с целой ватагой нечисти — вампиров: «Да куда же, черт, вы?!»; и в обоих случаях подвергается издевательствам: «А он всё бьет, здоровый черт» = «А самый сильный вурдалак / Всё втискивал и всовывал» (сравним также в «Песенке про Кука» и в песне «Ошибка вышла», где вновь фигурирует нечисть — дикари, шабаш и чертовка: «Их вождь всё бегал, всё стрелял из лука»460, «А он всё тёр себе скулу / И бегал от меня к столу, / И хмыкал, и кривился. <.. > А он — всё шмыг да шмыг за стол» /5; 380/).
В обоих случаях встречается одинаковый прием контраста: «Но он мне в ответ прохрипел, чуть дыша, / Что жить хорошо и жизнь хороша» /1; 471/ = «Стали речи говорить / Всё про долголетие <.. > Умудренный кровосос <.. > хрипло произнес / Речь про полнокровие» (АР-3-38). Очевидно, что перед нами — сарказм по поводу лицемерия властей и декламируемых ими красивых лозунгов.
Между тем герой бездействует — не бьет своего соперника и не сопротивляется кровопийству вампиров: «^ что дерется, вот чудак! — / Ведь я его не бью» /1; 471/ (этот же мотив встретится в «Разговоре в трамвае»: «Граждане! Вы все свидетели — / Я его не бил, как вы заметили, / Он же мне нанес оскорбленье: / Плюнул и прошел по коленям» /2; 498/) = «Слышать — я всё слышу, но / Ничего не делаю» (АР-13-38). Однако в начальной редакции обоих текстов он все же ударяет своих врагов: «Я тоже такой, я вошел в ближний бой» (АР-17-180) = «Я во сне — воинственный» /3; 322/; «Решил я: кой чёрт, что бокс — это спорт? / Забыл я и врезал по уху» (АР-17-182) = «Снова снится вурдалак, / Но теперь я сжал кулак — / В кости, в клык и в хрящ ему! / Жаль, не по-настоящему…»/3; 319/.
Заметим, что риторический вопрос «Решил я: кой чёрт, что бокс — это спорт?» будет повторен в стихотворении «Королева спорта» (1970): «Боксы и хоккей мне — на какого чёрта?». И в обоих случаях упоминаются вставные челюсти: «Ведь наш одесский лучший врач / Мне челюсть заменил» /1; 471/ = «^ вставною челюстью лихо ем шашлык» /2; 600/.
***
В заключение сопоставим «Мои похорона» со стихотворением «Дурацкий сон, как кистенем…», работа над которым предшествовала песне.
В обоих произведениях лирическому герою снится дурной сон: то его подвергают пыткам вампиры-власть («Мои похорона»), то он унижается перед представителями власти: «Я перед сильным лебезил, / Пред злобным гнулся, / И сам себе я мерзок был, / Но не проснулся». Точно так же он решил «не просыпаться» в «Моих похоронах», где боялся «того, что я проснусь, / А они останутся». И в обоих случаях его терзает страх, что этот сон сбудется наяву: «Сон в руку ли! И вот в руке / Вопрос остался» = «Мне такая мысль страшна, / Что вот сейчас очнусь от сна / И станут в руку сном мои / Многие знакомые, / Такие живые, зримые, весомые, / Мои любимые знакомые»[2115] [2116]. Подобная ситуация — сон как метафора жизни лирического героя, подвергаемого травле и пыткам, — будет представлена в стихотворении «Я бодрствую, но вещий сон мне снится…» (1973), написанной как реакция на разгромную статью «Частным порядком» в «Советской культуре». В целом же этот прием разрабатывался еще в «.Дельфинах и психах»: «У Кальдерона — “Жизнь есть сон”. Там про то, как одного принца разбудили, а ему так все показалось мерзко, что он решил — это сон, а жизнь — то была во сне. Потому что не может же быть жизнь цепью гнусностей и лжи» /6; 39/.
Если в «Моих похоронах» лирический герой говорит: «Я все мускулы напряг, / Но не сжимается кулак», — то и в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…» он потерпел неудачу: «Еще сжимал я кулаки / И бил с натугой, / Но мягкой кистию руки, / А не упругой». Налицо разные вариации одного и того же мотива.
Далее в стихотворении «Дурацкий сон…» герой оказывается перед выбором: «Или в костер?.. Вдруг нет во мне / Шагнуть к костру сил?! / Мне будет стыдно, как во сне, / В котором струсил».
Образ костра как метафора пыток встречался уже в «Песне о вещей Касандре» (1967): «Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев, — / Во все века сжигали люди на кострах» (заметим — во все века, то есть образ «сжигания на кострах» метафоричен: имеется в виду любое уничтожение властью неугодных людей, особенно в 20-м веке и особенно в Советском Союзе, так же как в черновиках «Конца охоты на волков»: «Да, мы волчье отродье — и много веков / Истребляемы мы повсеместно»; АР-3-22), — а в 1972 году этот образ возникнет еще раз в «Затяжном прыжке»: «Но жгут костры, как свечи, мне, / Я приземлюсь и в шоке — / Прямые, безупречные / Воздушные потто-ки».
На первый взгляд, непонятно, как воздушные потоки могут «зажигать костры». Однако если согласиться с тем, что воздушные потоки — это метафорическое обозначение советской власти, мешающей лирическому герою совершить «затяжной прыжок», то все встанет на свои места: власть уготовила лирическому герою трагическую судьбу, что и символизирует образ костров.
Сравним заодно ситуацию в «Песне о вещей Кассандре» со стихотворением «Запретили все цари всем царевичам…» (также — 1967): «Кто-то крикнул: “Это ведьма виновата!”. / Без умолку безумная девица / Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”, / Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев, — / Во все века сжигали люди на кострах» = «Не устали бы про них песню петь бы мы, / Но назвали всех троих дочек ведьмами. / И сожгли всех трех цари их умеючи, / И рыдали до зари все царевичи, / Не успел растаять дым от костров еще — / А царевичи пошли к Рабиновичам» («ведьма» = «ведьмами»; «сжигали люди на кострах» = «сожгли… цари… костров»; «девица» = «дочек»). Поэтому «Шифманы смекнули — и Жмеринку / Вмиг покинули, махнули в Америку». Имеющееся здесь «упоминание Жмеринки связано с коллективной просьбой евреев города о выезде в Израиль в 1948 году»462. Само же стихотворение написано в июне 1967 года /2; 35/ — во время или сразу после Шестидневной войны (05 — 10.06.1967), в которой Израиль одержал победу. В вышеприведенных строках из стихотворения «Дурацкий сон…»: «Или в кос
тер?.. Вдруг нет во мне / Шагнуть к костру сил?! / Мне будет стыдно, как во сне, / В
котором струсил», — представлена вариация новозаветного мотива чаши, которую должен испить лирический герой, но не может решиться на это. Позднее в такой же ситуации окажутся герои песни «Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…» (1976): «И стая псов, голодных Гончих Псов, / Надсадно воя, гонит нас на Чашу». Смысл этих строк расшифровывается без труда: советская власть травит неугодных людей и заставляет их «испить чашу» бед до дна. Этот мотив широко представлен в произведениях Высоцкого: «Пей отраву, хоть залейся! / Благо, денег не берут» («Разбойничья», 1975), «.Яду капнули в вино, / Ну а мы набросились, / Опоить меня хотели, но / Опростоволосились» («Мои похорона», 1971), «Ох, приходится до дна ее испить — / Чашу с ядом вместо кубка я беру» («Про прыгуна в длину», 1971), «Только чашу испить не успеть на бегу» («Мне судьба — до последней черты, до креста…», 1977), «И вновь наполнить чашу, если чаша испита, / И глубоко дышать между авралами» («Гимн морю и горам», 1976), «Кубок полон, по вину / Крови пятна — ну и ну! — / Не идут они ко дну — / Струсишь или выпьешь?» («Песня Сашки Червня», 1980).
