И нашествие чумы, и действия врачей вызывают страх: «Страх овладеет сестрою и братом, / Съежимся мы под ногами чумы» = «В страхе съежилась бумага»; «Путь уступая гробам и солдатам» = «Напоминает — прямо в морг / Выходит зал для пыток». Поэтому звучит одинаковый призыв: «Поторопитесь друг друга звать братом» (АР-4-73) = «Скажите всем, кого я знал: / Я им остался братом!».
Неудивительно, что и люди в «Набате», и лирический герой в «Истории болезни» оказываются в одинаковом положении: «Что у вас со слухом? <…> Ваши крики робки» (АР-73) = «Уже я свой не слышу крик». При этом говорится о неизлечимости всего мироздания: «Нет! Звонарь в раздумьи, это мир в безумьи» (АР-4-73) = «Всё человечество давно / Хронически больно». Также в черновиках используются одинаковые обороты: «Орадур и Сонгми, может быть, напомнит / Старикам и молодым звонарь» (АР-4-71) = «Хворает млад и стар» (АР-11-58). А власть названа безымянными местоимениями: «Но у кого-то желанье окрепло / Выпить на празднике пыли и пепла» /3; 407/ = «Влетело что-то, кто-то сел / Кому-то на плечо. / И кто-то каркнул: “Nevermore!”…» /5; 395/, «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно» /5; 81/.
Интересно также сопоставить медицинскую трилогию с «Чужой колеей» (1972), в которой об одном из героев сказано: «Вот кто-то крикнул, сам не свой: / “А ну, пусти!”. / И начал спорить с колеей / По глупости. <…> Чудака оттащили в кювет». А вот как лирический герой Высоцкого описывает свои собственные действия в песне «Диагноз»: «В положении моем / Лишь чудак права качает».
Как видим, в «Чужой колее», помимо лирического героя, ведущего повествование, имеется еще один образ автора — чудак, — о котором говорится в третьем лице. Но этим не ограничиваются сходства: «И начал спорить с колеей / По глупости» = «Прикинусь я, что глуп да прост» /5; 396/; «Чтоб не мог он, безумный, мешать…»/3; 449/ = «Мой диагноз — паранойя…»; «Вот кто-то крикнул, сам не свой: / “А ну, пусти!”» = «…но я как заору: / “Чего строчишь? А ну, покажъ / Секретную муру!”»; «И слезы лью, и охаю» = «И слезы с искрами из глаз» (АР-11-39); «Условья, в общем, в колее / Нормальные. <...> Чудака оттащили в кювет» = «.Доктор, если осерчает, / Так упрячет в желтый дом. / Правда, в доме этом сонном/Нет дурного ничего…».
Совпадает даже нецензурная характеристика, которую лирический герой дает колее и врачам: «Чужая, сука, колея»[1961] = «Колите, сукины сыны..»[1962].
Далее герой говорит: «Я кляну проложивших ее». А раз чужая колея символизирует советское общество (подобно лабиринту в стихотворении «В лабиринте»), то под «проложившими ее» подразумеваются основатели СССР, как и в песне «Не заманишь меня на эстрадный концерт…» (1970): «Шлю проклятья Виленеву Пашке» (то есть В.И. Ленину), а также в более поздней песне «Летела жизнь»: «А те, кто нас на подвиги подбили, / Давно лежат, съебурившись, в гробу» /5; 493/. Причем в основной редакции последней песни иронически говорилось о сибирских лагерях: «Нас закаляли в климате морозном — / Нет никому ни в чем отказа там». И о таком же «изобилии» шла речь в «Чужой колее»: «Отказа нет в еде-питье / В уютной этой колее».
Следует также обратить внимание на сходства между «Чужой колеей» и «Памятником» (1973): «А вот теперь из колеи / Не выбраться» = «Не стряхнуть мне гранитного мяса»; «Я кляну проложивших ее» = «Онемел я в граните проклятом» (АР-638); «Отказа нет в еде-питье / В уютной этой колее» = «Разжирел я и плаваю в сале» (АР-5-134), «И довольством на версты разило / Из беззубой улыбки моей» (АР-6-36); «И доеду туда, куда все» = «Все там будем!»; «Прошиб меня холодный пот / До косточки» = «Только судороги по хребту»; «И я прошелся чуть вперед / По досточке» = «Не пройтись ли по плитам, звеня?»; «Хотя пристроился вполне / формально я» (АР-2-146) = «И с тех пор, как формально я умер…» (АР-5-134), «С той поры я формально покойным / Не считаюсь» (АР-6-39).
Alter ego автора в «Чужой колее» (чудак) и лирический герой в «Памятнике» стремятся уничтожить колею и памятник: «У колеи весь левый склон / Разбил и покорежил он» (АР-2-146) = «.. Когда вырвал я ногу со стоном / И осыпались камни с меня». В результате герой вырывается из чужой колеи и из памятника.
Еще одним предшественником «Памятника» является «Бег иноходца» (1970).
В обоих случаях лирический герой говорит о своей непохожести на других людей: «Я скачу, но я скачу иначе <…> По-другому, то есть — не как все» = «Выбивался из общей кадрили /Ив обычные рамки не лез» /4; 260/; однако его «исправляют» в соответствии с общепринятыми правилами: «Вот и я подседлан и стреножен» = «Я стою — и ужат, и обужен» (АР-5-130); и подвергают истязаниям: «Рот мой разрывают удила» = «Из разодранных рупоров все же / Прохрипел я: “Похоже, живой!”»; «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «К пьедесталу прибив “ахиллес”»; «Мне набили раны на спине, / Я дрожу боками у воды» = «Только судороги по хребту»'.
Совпадает и концовка обеих песен: иноходец выбрасывает седока и приходит к финишу первым, а лирический герой стряхивает с себя камни и обретает свободу.
Некоторые мотивы из «Памятника» разовьются в стихотворении «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «И немел я, ужат и обужен» (АР-11-122) = «И я немел от боли и бессилья»; «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» = «Мой хрип порой похожим был на вой. <…> И лишь шептал: “Спасибо, что живой!”»: «Когда ногу ломал я со стоном…» (АР-6-38) — «И, улыбаясь, мне ломали крылья»; «И с меня, когда взял я да умер…» = «И я со смертью перешел на ты».
Возвращаясь к медицинской трилогии, сопоставим ее со стихотворением «Про глупцов» (1977), где конфликт поэта и власти представлен в виде противостояния мудреца и трех глупцов, причем последние обнаруживают закономерное родство с главврачом: «Он стервенел, входил в экстаз» /5; 79/ = «Но те двое орут, стервенея» /5; 484/ (вспомним, что и тамада в песне «Я скоро буду дохнуть от тоски…», подняв тост за Сталина, «всех подряд хвалил с остервененьем»); «В ответ мне доктор заворчал»[1963] [1964] = «Удаляясь, ворчали в сердцах» /5; 149/; «Ко мне подходят со спины»308 = «И глупцы подступили к нему» (АР-7-198); «Он — супермаг и голем» /5; 404/ = «Спор вели три великих глупца» /5; 148/; «Но властно дернулась рука» = «Но глупцы состояли при власти». Отсюда и повелительные интонации: «Лежать! Лицом к стене!» /5; 77/ = «Темной ночью прикажут: “Вылазьте!”» (АР-7-198).
Одинаково ведут себя также лирический герой и мудрец: «Зачем из вены взяли кровь?» /5; 398/ = «Для чего это вам, дорогие?» /5; 149/ (а обращение дорогие уже фигурировало в «Диагнозе»: «Дорогие! Я нормален»; АР-11-52). И если лирический герой опасается, что доктор его «упрячет в желтый дом» (что в итоге и произошло), то мудреца сажают в одиночную камеру: «В “одиночку” отправлен мудрец».
Следующее произведение 1977 года, к которому мы обратимся, — это «Райские яблоки». И действие в них, так же как в «Истории болезни», происходит зимой: «Плыл за окном морозный день, / Дышали люди паром» /5; 389/ = «Ветроснежное поле, сплошное ничто, беспредел» (АР-3-157). При этом главный герой — бывший зэк
— узнает тюремную и лагерную обстановку: «Привычно ёкнуло нутро: / Знакомая работа! / Как бойко ерзает перо, / Перечисляя что-то» /5; 373/ = «Чур меня самого! Наважденье, знакомое что-то» /5; 175/. Об этом же он скажет и в другой лагерной песне
— «В младенчестве нас матери пугали…» (1977): «Я здесь бывал — я узнаю распадок: / Нас выгребли бульдозеров ножи (АР-7-65). В последнем случае, как и в «Райских яблоках», лирический герой произносит свой монолог уже после физической смерти.
