Этот же мотив встречается в черновиках «Песни мыши» и «Марша антиподов» (оба — 1973): «Когда б превратились мы в китомышей — / Котов и терьеров прогнали б взашей!» /4; 334/, «Мы обойдемся без посторонних! / От антипятов — сплошной урон! / Мы гоним в шею потусторонних! / Долой пришельцев с других сторон!» /4; 324/. Подобное желание расправиться с «посторонними» и «потусторонними» врагами, то есть с представителями власти, уже высказывалось от лица одного лирического героя в наброске 1970 года: «Мне в душу ступит кто-то посторонний, / А может, даже плюнет, — что ему?! / На то и существует посторонний / На противоположном берегу^. / Он — посторонний, он — поту-сторонний, — / По ту, другую сторону от нас-… / Ах, если бы он был потусторонний, / Тогда б я был спокойнее в сто раз» /2; 254/. Данная тема разрабатывается также в «Песенке про метателя молота» («Я всё же зашвырну в такую даль его…») и в «Штангисте» («С размаху штангу бросить на помост»).

Ощутил он вдруг остроту рогов

И высокое вдохновение -

Росомах и лис, медведей, волков Превратил в козлов отпущения!

Здесь поэт, с одной стороны, воплотил свою мечту расправиться с властями за издевательства над собой, а с другой — предвосхитил ситуацию в «Песне Гогера-Могера» и в «.Лекции о международном положении», где его герой только мечтает добраться «до высшей власти».

³⁴ Поэттмув «Пеене Кэрролла» (1997) ббудт сказано: «Доорои злов Стране ччуде, как и вездд, руга-ются, / Но только здесь они живут на разных берегах» (АР-1-88). В свете скзззооого можно заключить, что здесь поэт вновь противопоставлятр себя (добро) — советской елзсри (злу), как в более поздней «Притче о Прзвдз», где Правде противостоит Ложь.

Что же касается высокого вдохновения, то именно его называл Высоцкий в качестве основного приоритета: «Как можно чаще ощущать вдохновение, то есть чтобы что-то получалось. Может быть, это не черта характера, но, во всяком случае, это мое горячее желание. <…> Больше всего, конечно, я работаю со стихом. Безусловно. И по времени, и чаще ощущаю вот эту штуку, которая называется вдохновение»[1699]. Этот и другие подобные образы часто встречаются в его произведениях: «Стих пришел, и замысел высок» («Не могу ни выпить, ни забыться»), «Она ушла — исчезло вдохновенье» («Песенка плагиатора, или Посещение Музы»), «И вдохновенье, где ты? Посети!» («Песня про первые ряды»; черновик — АР-4-25), «Не дозвучал его аккорд / И никого не вдохновил» («Прерванный полет»), «“Так у меня ж вдохновенье, / Можно сказать, что экстаз!” — / Крикнул художник в волненье…» («Про любовь в эпоху Возрождения»), «Я взвыл, придя в нетворческий экстаз» («Песенка плагиатора»; черновик — АР-9-64), «Себя я ощущаю Гулливером» («Не покупают никакой еды…»).

Выделенные курсивом слова вновь возвращают нас к «Песенке про Козла отпущения», где лирический герой, ощутив остроту рогов, начал расправляться со своими былыми мучителями: «Росомах и лис, медведей, волков / Превратил в козлов отпущения!». Похожая ситуация возникнет три года спустя в «Истории болезни», где лирический герой, уже перенесший пытки и издевательства со стороны «врачей», которые теперь готовятся его «прооперировать», решает пойти ва-банк: «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран, / И фельдшер еле защитил / Рентгеновский экран». С таким же настроем он ломает вражеский «Фиат» в «Песне автозавистника»: «Когда я рву клещами ручки от дверей, / Я ощущаю трудовой энтузиазм»..

Более того, ситуацию из «Песенки про Козла отпущения» полностью повторяет «Песенку про прыгуна в длину» (1971): «Как-то прыгнул я на восемь сорок пять» /3; 303/ = «А Козел себе всё скакал козлом»; «Люди крикнули: “Качать его, качать!”, -/ И назвали человеком-кенгуру» /3; 303/ = «Но заметили скромного Козлика / И избрали в Козлы отпущения».

В результате герой не только смиряется со своим титулом, но даже гордится им и не хочет с ним расставаться: «Видно, негру мне придется уступить / Этот титул человека-кенгуру» = «Это я Козел отпущения!».

В обоих случаях присутствует одинаковая критика и самокритика героя: «Я в прыжке нормально падаю назад» /3; 303/ = «И нормального серого козлика / Превратили в козла отпущения» (АР-14-200); «Все с доски толкаются, как люди, / Ну а я — как будто выродок какой. <…> Ох, тогда бы я пел песни на лету» (АР-14-108) = «А орал, дурак, пару песенок» (АР-14-200) (желание лирического героя быть как люди уже встречалось в стихотворении «Вы учтите, я раньше был стоиком…», 1967: «Чтоб как у людей, я желаю жить с нею, / Ан нет — всё выходит не как у людей»).

И если в ранней песне герой мечтает: «Может, в будущем я стану наконец / Официальным человеком-кенгуру» (АР-3-108), — то в поздней его мечта осуществится: «Услыхал Козел да и стал таков <.. > Правит бал Козел не по-прежнему».

Столь же неожиданные переклички обнаруживаются между «Песенкой про Козла отпущения» и «Честью шахматной короны» (1972), поскольку герой никак не реагирует на избиение хищников и не знает, что ему делать с массированным давлением противника. Поэтому он характеризуется одинаково: «Да и сам дурак я дура-раком» /3; 383/ = «Не шелохнется, не вздрогнет — ну козел козлом» (АР-8-10), «А орал, дурак, пару песенок» (АР-14-200).

В шахматной дилогии герой говорит: «Спать ложусь я вроде пешки, / А просы-паюся ферзем!», — и такая же метаморфоза произойдет во второй песне, где сначала «жил простой Козел» (АР-8-10), то есть «пешка», а потом он стал главным («ферзем») и разобрался со всеми хищниками. Подобное метафорическое превращение пешки в ферзя уже встречалось в черновиках «Горизонта» (1971): «И даже лилипут, избавленный от пут, / Хоть раз в году бывает Гулливером» (АР-3-114).

***

Теперь обратимся к «Расстрелу горного эха» (1974), в котором разрабатывается во многом та же тема, что и в «Песенке про Козла отпущения»: «В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха, / На кручах таких, на какие никто не проник, / Жило-поживало веселое горное, горное эхо, / Оно отзывалось на крик — человеческий крик».

Образ кручи, то есть края, за которым — обрыв, пропасть, бездна, овраг, иначе говоря — смерть, широко распространен в творчестве Высоцкого. Вот, например, песня «Падение Алисы» (1973): «А раньше я думала, стоя над кручею: / “Ах, как бы мне сделаться тучей летучею!”». Или — песня «Две судьбы» (1977): «Снова я над самой кручей — / Подо мной песок зыбучий / да обманчивый, / Всё ползло и клокотало, / Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/. В этой же песне читаем: «Ты, — кричит, — стоишь над бездной! / Но спасу тебя, болезный, / Слезы вытру я!», «Много горя над обрывом, / а в обрыве — зла!». Такая же картина наблюдается в других произведениях: «Зря ты, Ванечка, бредешь / Вдоль оврага» /4; 212/, «Мне дуют в спину, гонят к краю» /4; 80/, «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю / Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю» /3; 167/, «Мы идем по кромке ледника, / Взгляд не отрывая от вершины» (АР-11-110).

А строка «Жило-поживало веселое горное, горное эхо» явно отозвалась в «Балладе о вольных стрелках», которая также носит личностный подтекст: «И живут ла поживают. / Всем запретам вопреки, / И ничуть не унывают / Эти вольные стрелки», — ив той же песне «Две судьбы»: «.Жил я славно в первой трети / Двадцать лет на белом свете» (в черновиках: «Поживал я в первой трети <…> Так и плыл бы я, поверьте, / Почитай, до самой смерти / припеваючи»; АР-1-12). Сравним также ситуацию в «Двух судьбах» со стихотворением «Живу я в лучшем из миров…» (1976): «Жил я славно в первой трети» (АР-1-8), «Мне под ложечкой приятно» (АР-1-12) = «Мне славно жить в стране — / Во рву, на самом дне — / В приятной тишине».

Эта же «приятная тишина» (а эхо, напомним, жило «в тиши перевала») упоминается во многих произведениях, объединенных образом лирического героя: «Я тихо лежала в уютной норе» («Песня мыши», 1973), «Я шел домой по тихой улице своей» («Песня автозавистника», 1971), «Решил: нырну / Я в гладь и тишь, / Но в тишину / Без денег — шиш» («Песня Билла Сигера», 1973), «В мне одному немую тишину / Я убежал до ужаса тверезый» («Осторожно! Гризли!», 1978), «Избегая жизни светской, / Тихой сапой имярек / Жил в гостинице “Советской” / Несоветский человек» («Пародия на плохой детектив», 1966; набросок /1; 516/).