Не исключено, что именно это событие имел в виду в своем рассказе украинец Валентин Чванцев: «Я племянник Станислава Васильевича Гулина, моя тетя, сестра моей матери, была за ним замужем. Я часто бывал у них в гостях. Мой дядя закончил службу в Москве в должности заместителя начальника контрразведки по Москве и Московской области, а в 1985 году был назначен первым заместителем председателя КГБ Латвийской ССР. От него самого я знаю, что он был знаком с Высоцким. Тот часто бывал в гостях у дяди, приходил вместе с Мариной Влади. Дядя помогал Высоцкому с получением виз. Однажды у него были неприятности какие-то. Вроде, даже КГБ арестовал его. Станислав Васильевич добился, чтобы дело передали ему, он его закрыл. Вот, собственно, всё, что я знаю»^П59

Однако многие кагэбэшники продолжали лелеять надежду избавиться от Высоцкого. По свидетельству французской переводчицы Мишель Кан: «“Помяните мое слово, к концу 70-х Высоцкого в СССР уже не будет”, - так сказал однажды другу Высоцкого чиновник из КГБ»^п60

А впервые эта идея зародилась у них в 1966 году, когда начальник московского КГБ генерал Светличный сказал тогда конферансье Борису Брунову: «Да вот, он пишет такие песни, он разрушает наш строй… У нас есть желание отправить его на 101-й километр… 6. Брунов потом пересказал эту историю Высоцкому, и много лет спустя она нашла отражение в «Притче о Правде»: «Духу чтоб не было — на километр сто первый / Выселить, выслать за двадцать четыре часа»[1355] ^{[1356] [1357] [1358]}. Причем в 1966 году Высоцкого собирались выслать именно «за двадцать четыре часа». Как вспоминал Юрий Любимов (2010): «На плохой записи поняли, что это Светличный — какой-то начальник большой кагэбистский или эмвэдэвский, и меня вызвали и сказали: “В 24 часа надо убрать Высоцкого, выслать за это”»[1359]. Согласно более раннему рассказу Любимова (2003), Высоцкого «хотели однажды выслать из Москвы. Руководителю одного из отделов КГБ, товарищу Светличному, показалось, что Высоцкий оскорбил его в одной из своих песен. Меня вызвали и сказали: “Чтобы в 24 часа не было Высоцкого в Москве! Он оскорбил такого человека! Он вам ставил эту песню?”. Завели. А там просто игра слов: “лично я, светлично я”. Я говорю: “Это же игра слов! Я спрошу у Владимира, он вообще знает товарища Светличного?”»[1360].

Правда, такой песни у Высоцкого нет. Судя по всему, речь шла о неоднократно исполнявшейся им песне Галича «Про физиков»: «И лечусь “Столичною” лично я, / Чтоб совсем с ума не стронуться. / Истопник сказал: “‘Столичная’ / Очень хороша от стронция!”». Вероятно, кагэбэшникам попалась очень плохая запись, и они вместо «Столичною» услышали «светлично я». Как говорится: у кого чего болит…

То, что Высоцкий помнил эту историю, работая над «Притчей о Правде», косвенно подтверждает и Владимир Войнович в своем рассказе (2015) о встрече с поэтом 6 апреля 1977 года: «…меня встреченный где-то Вениамин Смехов пригласил на премьеру “Мастера и Маргариты”, где он играл Воланда.

Я пришел, сунулся в окошко администратора, а там — Высоцкий. Он вышел мне навстречу и предложил: “Еще рано, пойдем посидим в директорском кабинете”. Мы пошли. Сидели. Разговаривали, как говорится, оживленно. Он мне рассказывал какие-то байки, из которых я приблизительно запомнил одну. Как его вызвали в КГБ, там какой-то чин на него кричал, пеняя ему, что он в своих песнях называет фамилии секретных сотрудников. Володя не понял: каких сотрудников? “Ну, например, генерала Светличного”. Оказалось, что в какой-то из песен Высоцкого были слова (контекста не знаю) что-то вроде “света личного”, а тем, кто слушал и донес, послышалась фамилия генерала»[1361] ^[1362].

Вся эта история кончилась тем, что в июне 1966 года Высоцкий был арестован и посажен в одиночную камеру по обвинению в изнасиловании и убийстве малолетней девочки в Риге. Отсюда — «навесили Правде чужие дела» и «Голая Правда на струганых нарах лежала» (АР-8-162). Кроме того, Правда безуспешно пыталась убедить суд в своей невиновности, как и сам Высоцкий после ареста, согласно рассказу Людмилы Абрамовой: «“Ложь это всё, и на Лжи — одеянье мое!” <…> Дескать, какая-то мразь называется Правдой…» ~ «С ним разговаривают, как с последним презренным подонком. Он объясняет: ““Я — Высоцкий, я — актер Театра на Таганке. Я работаю. Вот мои документы”. С отвращением на него глядят… Он говорит, что он там несколько раз был близок к безумию. У него отобрали все шнурки-ремни. Он бился головой об стену по-настоящему: не так, как истеричная женщина, — он хотел разбить голову»^И66 (сравним также уверения Правды: «Ложь это всё», — с авторской репликой в черновиках «Веселой покойницкой»: «Слышу — кричат: “Он покойников славит!” / Ложь это — славлю я нашу судьбу»; АР-4-98).

Есть и другое свидетельство Людмилы Абрамовой, относящееся к более раннему времени, когда Высоцкого подвергли таким же издевательствам: «В мае 64-го он пытался повеситься в КПЗ вытрезвителя. Мне кажется, это было продиктовано унижением, которое свойственно милицейским органам. Они сочли его за ничтожество, посмеялись над ним, услышав, что он актер. А документов у него при себе не было… К счастью, оказался пожилой милиционер, который помешал самоубийству — можно сказать, вынул из петли. Нашел нужные слова и потом позвонил отцу, Семену Владимировичу..»'[1363].

В свою очередь, ложный приговор, вынесенный Правде, напоминает судьбу «мистера Джона Ланкастера Пека» из «Пародии на плохой детектив», написанной вскоре после ареста в июне 1966 года: «Часто разлив по 170 граммов на брата, / Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь» = «Так случиться может с каждым, если пьян и мягкотел»; «Он пострижен и посажен» = «Голая Правда на струганых нарах лежала». А за год до появления «Притчи» мореплаватель-одиночка говорил: «Входишь в камеру, простите, “одиночку”, / А она тебе — совсем ничего». Да и в стихотворении «Про глупцов», датируемом тем же временем, что и «Притча», главный герой был лишен свободы: «В “одиночку” отправлен мудрец». В этом же стихотворении про первого из трех глупцов, которые «состояли при власти», сказано, что он «был непреклонен и груб», а в «Притче» — «Грубая Ложь эту Правду к себе заманила».

И если Правду выслали как женщину легкого поведения, то в «Лекции о международном положении», написанном два года спустя, героя выслали как тунеядца: «За тунеядство выслан из Рязани я» (АР-3-135). Примерно тогда же, в конце 70-х, Высоцкий сказал своему другу Михаилу Яковлеву: «Вот ты — член Союза журналистов, а я ни в каком творческом союзе не состою. Уйду из театра — и я никто. Тунеядец…»!^. Эта маска родственна маске бича из песни «Про речку Вачу и попутчицу Валю» (1976): «Третий месяц я бичую», — и бродяги: «Как бродяга, гуляю по маю, / И прохода мне нет от примет» /1; 243/. Такой же «бродягой» предстает и Правда в приводившемся выше наброске 1969 года: «Ну а где-то рядом с ними ходит / Правда, на которую плюют» /2; 181/, - и лирический герой в черновиках «Песенки плагиатора»: «И это всё, брожу один по дому, / Но Музы нет, но я ее простил» /2; 509/.

Похожий образ находим в исполнявшейся Высоцким песне «Я сын подпольного рабочего-партийца»: «И так пошел бродить от фабрики к заводу, / Везде слыхал один и тот же разговор. / Так для чего ж я добывал себе свободу, / Когда по-старому по-прежнему я вор?!».