В похожем значении слово гимн употребляется в повести «Дельфины и психи» (1968), где дельфины олицетворяют собой инакомыслящих (аналог лирического мы): «Дельфины-лоцманы пели песню “Вихри враждебные” и в такт ныряли на глубину, потом выныривали, подобно мячам, если их утопить и неожиданно отпустить, и затягивали что-то новое — видимо, уже сочиненное ими, какой-то дельфиний гам, нет — гимн разлился вокруг: “Наши первые слова: I ‘Люди, люди, что вы?’ I Но они не вняли нам. I Будьте же готовы!”» (АР-14-46), — а также в «Гимне шахтеров» (1970). Да и «Марш космических негодяев» Высоцкий иногда объявлял как «Гимн космических негодяев», причем исполнял его, хотя и редко, но практически до конца жизни[1211].
Добавим, что гимн — это, по сути, та же молитва, о которой поэт говорил применительно к «Мистерии хиппи» (1973), которая насквозь пронизана антигосударственным и антирелигиозным пафосом («Долой — ваши песни, ваши повести! I Долой — ваш алтарь и аналой! I Долой — угрызенья вашей совести! I Все ваши сказки богомерзкие — долой!»): «Была такая молитва хиппи, как заклинание, как такой, ну, что ли, уважительный привет красивым молитвам, которые раньше существовали. И потому, что все эти спиричуэле, они же… это же молитвы»[1212].
А раз люди у Высоцкого люди ведут себя, как боги, то это же относится и к дельфинам:
— О господи, — он ткнул себя в подбородок хуком слева и закурил сигару.
— Господь не нуждается в том, чтобы его поминали здесь. Ему достаточно наших вздохов и обид. К тому же он сейчас спит. Вот его трезубец.
Здесь дельфин довольно бесцеремонно вытащил изо рта сраженного профессора сигару и закурил, пуская громадные кольца изо рта (АР-14-32).
Речь идет, понятно, о Нептуне — боге моря у древних римлян, изображавшемся с трезубцем в руке. Примечательно, что за год до «Дельфинов и психов» поэт сам сравнивал себя с Нептуном: «Если я богат, как царь морской, / Крикни только мне: “Лови блесну!” — / Мир подводный и надводный свой, / Не задумываясь, выплесну». И неслучайно в стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну..»(1977) лирический герой обратится именно к этому «морскому царю»: «Нептун, ныряльщик с бородой, / Ответь и облегчи мне душу: / Зачем простились мы с водой, / Предпочитая влаге — сушу?»[1213]. В другом морском произведении («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…», 1976) герои скажут: «На чаше звездных — подлинных — Весов / Седой Нептун судьбу решает нашу». И этим же временем датируется обращение еще к одному «экзотическому» богу: «Рожден в рубашке — бог тебе поможет, — / Хоть наш, хоть удэгейский старый Сангия-мама! <.. > Бросаюсь головою в синий омут, / Бери меня к себе — не мешкай, Сангия-мама! <.. > И может быть, и в озеро те ракушки заветные / Забросил я для верности — не Сангия-мама» («Реальней сновидения и бреда…», 1977; АР-8-142, 144). А тот факт, что в действительности Сангия-мама — не бог, а богиня — покровительница охоты древних удэгейцев, — не играет никакой роли, поскольку Высоцкий включает этого персонажа в свою систему художественных образов и соответственно его переосмысливает.
Кстати говоря, «старый Сангия-мама» — это тот же «усталый старый бог» из «Баллады о манекенах», хотя в первом случае речь идет о боге удыгейцев, а во втором — о библейском Боге (в черновиках баллады есть вариант: «Когда усталый саваоф…»; АР-6-154; такая же характеристика встретится в рукописи стихотворении «Вооружен и очень опасен», где речь идет о Христе: «Он так устал от добрых дел…»; АР-6-181). Объясняется это тем, что для Высоцкого они не представляют большого различия: «Рожден в рубашке — бог тебе поможет, — / Хоть наш, хоть удыгейский старый Сангия-мама». Поэтому он обращается с одинаковой просьбой и к тому, и к другому: «Мы бога попросим: “Впишите нас с другом / В какой-нибудь ангельский полк!”» (АР-4-156) = «Бросаюсь головою в синий омут, / Бери меня к себе — не мешкай, Сангия-мама!» (АР-8-144).
Что же касается богоборческих мотивов, то ярче всего они выражены в «Дне без единой смерти», «Райских яблоках», «Побеге на рывок», а также в песне «Переворот в мозгах из края в край…» и стихотворении «Я прожил целый день в миру / Потустороннем…», где утверждается, что советская власть распоряжается как «этим», так и «тем» миром. Более того, в «Побеге на рывок» и «Райских яблоках» саркастически совмещаются советские (лагерные) и христианские реалии, в результате чего власть наделяется божественными свойствами. А впервые данный прием встретился в лагерной песне «На мой на юный возраст не смотри…» (1965): «Бог накормить тремя хлебами смог, / По пайке выделил — и хватит, благодарствуй! / И повар наш шурует на глазок: / “Сам бог велел обвешивать — и баста!”» (АР-4-176).
Неоднократно он будет использоваться в повести «Дельфины и психи»: «Все безумные храпят и хрипят, и другие звуки, словно вымаливают что-то у бога или у главврача, а сказать ничего не могут, потому что нельзя. <.. > Вот и не разговаривают и храпят: мол, господи, защити и спаси нас, грешных, и ты, главврач, сохрани душу нашу в целости» (АР-14-54).
Неудивительно, что поэт никогда не стремился на «рандеву» с Богом — «не пил с господом чая» (АР-11-132), поскольку предполагал, что его встретят там как минимум прохладно, если не враждебно: «Проскачу в канун Великого поста / Не по вражескому — ангельскому стану[1214] [1215], - / Пред очами удивленными Христа / Предстану» («Песня Сашки Червня», 1980) = «Мы успели — в гости к богу не бывает опозданий. / Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?» («Кони привередливые», 1972; АР-8-12) = «Архангел нам скажет: “В раю будет туго”» («Песня летчика-истребителя», 1968). И так же неприветливо встретят его напарника в «Песне о погибшем друге» (1975): «Встретил летчика сухо / Райский аэродром», — поскольку тот ни перед кем не унижался: «Он садился на брюхо, / Но не ползал на нем».
Герои двух последних песен выступают в образе летчиков, которые попадают после смерти в рай, так же как и лирический герой в «Райских яблоках», где его тоже встречают «сухо», поскольку рай оказался лагерем: «Прискакали — гляжу: пред очами не райское что-то» (поэтому в черновиках встретится такой набросок: «Рано мне отдыхать в поднебесных небеси»; АР-3-160; а в песне «Реальней сновидения и бреда…» будет сказано, что «боги подождут, повременят»!*09). Отметим еще несколько перекличек между «Песней летчика-истребителя» и «Райскими яблоками», поскольку в обоих случаях герои говорят о своей посмертной судьбе после убийства: «Взлетят наши души, как два самолета» = «И ударит душа на ворованных клячах в галоп»; «Нам скажет апостол: “В раю будет туго!”, - / Но только ворота — “шелк”…» (АР-4-156) = «Близорукий старик за воротами щелкал засовом» (АР-17-202), «Подойду не спеша — вдруг апостол вернет, остолоп» /5; 175/; «Мы в рай попадем, нам в раю будет туго» (АР-4-161) = «В рай тогда попаду, натрясу бледно-розовых яблок» (набросок 1975 года; АР-13-184). Причем во втором случае лирическому герою тоже придется «туго», так как его «застрелят без промаха в лоб».
С таким же отношением к себе он столкнется в аду, поскольку «там вход живучим воспрещен, как посторонним» («Я прожил целый день в миру / Потустороннем..»): «Там не примут меня — / Я не дам себя жечь или мучить» («Райские яблоки»; АР-3-157), «Владыка тьмы / Его отверг» («Песня Билла Сигера»), «И наказание сейчас — / Прогнать обратно» («Я прожил целый день…»).
Так что неслучайно слово «Бог» Высоцкий писал чаще всего со строчной буквы — даже в тех случаях, когда оно употреблялось в положительном контексте: «У меня есть очень много друзей! Меня бог наградил» (запись 1967 года; АР-16-68), «Чист перед богом и тверез» («Памяти Шукшина»; АР-4-114), «Мы крылья и стрелы попросим у бога, / Ведь нужен им ангел-ас, / А если у них истребителей много, / Пусть пишут в хранители нас» («Песня летчика-истребителя»; АР-4-154).
