С этим же обстоятельством отчасти связан интерес Высоцкого к сталинским штрафным лагерям, о чем свидетельствует Вадим Туманов: «Знаю, что у Володи была одна мечта: когда-нибудь, начиная с бухты Нагаева (это город Магадан), прокатиться с кинокамерами до самой Индигирки (это 1200 километров) и побывать на всех штрафных местах, где когда-то были страшные лагеря»67! А цель этой поездки состояла в том, чтобы собрать материалы для фильма о Колыме. По словам Туманова: «Он отказался, по-моему, из-за этого от двух картин за границей, как он мне рассказывал. Его приглашали»[882] [883]. Леонид Мончинский уточняет, что Высоцкий «даже отказался от приглашения Израиля сниматься в фильме, объяснив отказ коротко: “Вдруг обратно не пустят…”»[884]. Да и сам Туманов говорил более конкретно: «Ему предлагали съемки фильма в Израиле, и Володя не согласился, боясь только того, что его могут не пустить опять в страну»[885]; «В Израиле ему предложили миллион долларов за участие в одном фильме. Отказался, опасаясь, что не пустят назад»[886].
А о жизни другого зэка он хотел даже поставить спектакль! Случилась эта история во время гастролей в Харькове, проходивших с 27 по 30 мая 1978 года. Как сообщает коллекционер Сергей Сосненко: «Один из таксистов, возивших тогда Владимира Семеновича, оказался человеком с очень интересной, сложной судьбой. Он прошел советские лагеря, Высоцкий очень внимательно слушал тогда его рассказы и даже собирался поставить спектакль, в основу которого легли бы эти истории. Но, к сожалению, что-то, очевидно, не сложилось, а может, он не успел. Когда я нашел семью этого человека, таксиста, мне сказали, что его больше нет в живых. Так мы с ним и не познакомились..»[887].
Сказанное объясняет также особый интерес Высоцкого к положению людей, приговоренных к расстрелу. Об этом подробно рассказал один из создателей фильма «Пророков нет в отечестве своем» (1981) Павел Палей, живущий в Нью-Йорке, а до эмиграции проведший 15 лет в советских лагерях: «Если разрешите, я в нескольких словах расскажу эпизод из жизни моего друга, который рассказывал Володе и который он записал на магнитофон. Моего друга арестовали 19-летним мальчишкой в 39 м году в Ленинграде и долго держали в ленинградской тюрьме без суда, а потом повезли на Колыму. И там его и других — таких, как он, — летом 42-го года пачками судил трибунал за контрреволюцию и давал разные сроки. Его приговорили к расстрелу и отправили в камеру для приговоренных к расстрелу. Там всегда было человек 80 с лишним. Он провел в ней 136 дней. И вот, услыхав как-то об этом, Высоцкий попросил его: “Расскажи подробно!”. А память у него, надо сказать, хорошая. Да и как он мог забыть такие дни?
В камере знали, сколько обычно сидит человек, пока не придут за кем-нибудь, не уведут на расстрел. И все ее бревенчатые стены были испещрены такими сведениями: поступил такого-то числа, вызвали такого-то. Выходило примерно дней 50. Когда попадались праздники, время удлинялось. И Володя требовал: “Рассказывай по дням и про всех: как себя чувствует человек, приговоренный к расстрелу? Как ждет прихода охраны? Как сам себя готовит? Как ведет себя, когда знает, что должны его вызвать, а не вызывают? Кто как реагирует? И давай всех по именам”. И он давал, а Володя был, как охотник, напавший на след дичи. Так он — друг мой — и правда был находкой. Он оказался одним из тех немногих, кто все эти круги ада прошел, но остался жив. А на 136-й день пришли и сказали, что заменен ему расстрел десятью годами лагерей. И всё это он подробнейшим образом рассказывал Высоцкому, а тот не давал пропустить ни одной мелочи, но особенно почему-то подробно он расспрашивал о стукачах: они даже в камерах смертников были. Володю мучило: зачем же они в такой камере и что за психология у этих людей? И он старался, как сам понимал, объяснить. Но это уже другая тема»677.
Теперь вернемся к шахматной дилогии и соспоставим ее с «Погоней» (1974).
В первой песне герой мечтает выпить: «Эх, под такой бы закусь — да бутылку!», — а во второй он уже выпивает штоф: «Во хмелю слегка лесом правил я».
Во время матча он действует наобум — как будто в темноте, а после нападения волков и в самом деле оказывается в кромешной тьме: «Наугад, как ночью по тайге» = «.. не видать ни рожна!».
Его атакует противник: «Он мне фланги вытоптал слонами / И бросает в бреши двух коней» (АР-13-75) = «Пристяжной моей волк нырнул под пах», — и герой проклинает себя: «Да и сам дурак я дураком» /3; 383/ = «Вот же пьяный дурак», — поскольку предчувствует свою смерть: «Чует мое сердце — пропадаю» /3; 391/ = «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!», — и даже использует карточную терминологию: «Королей я путаю с тузами» = «Из колоды моей утащили туза» (а в первом случае он тоже терпит потерю: «Вилка конем, я теряю ладью»; АР-13-75).
Во время матча у героя — «клетки, как круги перед глазами», и он мечтает: «Эх, сменить бы пешки на рюмашки! / Живо б прояснилось на доске», — но в «Погоне» алкоголь ему, напротив, затуманил глаза, поскольку он не заметил нападения волков и оказался в опасной ситуации, за что и ругает себя: «.. вот же налил глаза!».
Однако в обеих песнях герой прибавляет обороты: «Я еще чуток добавил прыти» = «Шевелю кнутом, бью крученые», — и в итоге добивается ничьей (в первой песне) и спасается от погони (во второй). При этом совпадают даже восклицания: «Ах, вы, кони мои, кони! / Эх, вы, милые слоны!» б78 = «Ах, люблю я вас, кони милые!» /4; 435/, «Ах, вы, кони мои, погублю же я вас!» /4; 227/ (сравним еще в «Конях привередливых», 1972: «Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони\»).
В первом случае герой просит пешку спасти его, а во втором с такой же просьбой обращается к лошадям: «Но зато она не изменяет — / Я кричу: “Родная, вывози!”» (АР-13-75) = «Коренной ты мой, выручай же, брат! / Ты куда, родной! Почему назад? <…> Выносите, друзья, выносите, враги!»; «А когда никто не догоняет, / Пешка может выйти и в ферзи» (АР-13-75) = «От погони той / Даже хмель иссяк».
Конструкция «никто не догоняет» вызывает также в памяти песню «То ли — в избу и запеть…»: «Не догнал бы кто-нибудь, / Не почуял запах…». А другой черновой вариант шахматной дилогии: «И король не догоняет пешку» (АР-13-75), — из которого следует, что лирический герой идентифицирует себя с этой пешкой («Спать ложусь я вроде пешки…»), напоминает песню «Про любовь в Средние века»: «Ведь он — король, а я — вассал». В последнем случае представлена оппозиция «король — вассал», а в предыдущем: «король — пешка», что одно и то же. Поэтому лирический герой, говоря о пешке, имеет в виду себя: «А когда ее обороняют, / Пешка может выйти и в ферзи» (А.Р-13-75) (вспомним «Песню летчика-истребителя»: «Пусть вечно мой друг защищает мне спину, / Как в этом последнем бою»). [888] [889]
Между тем обращение к пешке является обращением не только к самому себе, но и к своей судьбе, поскольку в одном из вариантов пешка отождествляется с фольклорной Кривой: «Но когда противник наседает, / Ей кричат: “Кривая, вывози!”» (АР-13-75). Кривая же — это судьба, а кони в «Погоне» тоже являются олицетворением судьбы лирического героя, который вновь оказывается в ситуации, «когда противник наседает»: «Пристяжной моей волк нырнул под пах». Позднее, в «Двух судьбах», лирический герой уже сам назовет Кривую своей судьбой: «Вывози меня, Кривая!».
Здесь еще возникает сходство с «Сентиментальным боксером» (1966), где герой также спасается с большим трудом: «Вот он прижал меня в углу, / Вот я едва ушел», — и понимает: «Я вижу: быть беде», — которая настигла его и в «Погоне»: «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!». Однако в «Чести шахматной короны» герой был уверен: «В самой безнадежнейшей из партий / Я от поражения уйду» (АР-13-67). И действительно: во всех трех случаях ему удается спастись, как и в вышеупомянутых «Двух судьбах», где он убегает уже от Кривой с Нелегкой.
