Эту красоту водружали на презентабельную тарелку и несли через лестничную площадку, краснея от гордости и стеснения. С трепетом нажимали кнопку дверного звонка, дверь отворялась, и слышались восторженные приветствия.

Николай Андреевич тоже любил сладкое и ценил эти подношения. Он был спортивный и подтянутый, с отрешенным, как мне казалось, взглядом поэта. Он ходил на охоту, что было большой экзотикой и роднило его с поэтами. Я как-то встретила его на лестнице с рюкзаком, возвращающимся с охоты. Он хитро посмотрел на меня и открыл карман рюкзака. Я увидела маленький пушистый хвостик зайчика. Выглядел он чрезвычайно мило. Но то, что примыкало к хвостику, уже не было живым зайчиком. От этой мысли мне стало дурно. Как мог человек, который так болел душой за умирающих детей, убивать невинных тварей? Мне непонятно.

Поднимаюсь дальше по лестнице.

На последнем этаже, непосредственно над нами, была квартира относительно новых жильцов. В этой семье молодая женщина вышла замуж, и к ней переехал муж – лопоухий и веселый. За ним я наблюдала с удовольствием. Он иногда болтал с нами на лестнице и улыбался. Ходил мимо нашей квартиры вниз и вверх через ступеньку – удобное преимущество длинных ног.

В квартире налево жили Лоевы. На моей памяти Евгения Ароновна была благообразной старушкой, а мужа ее, Ивана Андреевича, и не помню. Но в свое время они были самыми крутыми в подъезде. Иван Аронович был директором мясокомбината, его жена – домохозяйка. У них самых первых из всех соседей появился телевизор, и все ходили к ним его смотреть. Моя мама помнит это со своего детства.

Я к ней ходила в гости по каким-то поводам. Поражал простор, красота – ковры, хрусталь, всё, как положено, и всего-то два старичка на этом пространстве.

Выше был еще один полупролет, из которого была дверь на чердак…

Чердак

На двери висела тяжелая и убедительная цепь с замком, просто накинутая на штырь. То есть открытая. Можно было легко снять эту петлю – и открывался вход в загадочный мир пыльного чердака.

Чердак был манящим местом. Он гарантировал приватность, и даже сам поход туда всегда проходил с замиранием сердца. Нужно было неслышно подняться по лестнице, так как гулкий колодец лестницы передавал все звуки. Соседям необязательно было сообщать о своих намерениях, по-хорошему туда нельзя было ходить. При неожиданно открывающихся дверях квартир траектория менялась. Спугнуть могли, но отвадить ходить – нет!

Обнаружив открытую дверь, мы с сестрой принялись исследовать это пространство. Пыли там было, как за многие века. Нашли сундучок, в котором должны по идее быть сокровища. Он нас разочаровал. Там даже газетных обрывков не было, не только сокровищ Алладина! Но всё же запретность и нетронутость тянули на чердак, как магнитом.

Чердак соединял все подъезды под крышей. Можно было видеть насквозь через балки крыши вдалеке в обе стороны, хотя видимость в полутьме была так себе. Свет попадал на чердак из щелей в крыше и вентиляционных полуокон. Даже днем там был приятный полумрак.

Голуби ходили по крыше и создавали скребущие звуки. Сквозняк и приглушенные звуки улицы создавали аудиоэффекты присутствия одушевленной, притаившейся в углах опасности. Солнечные лучи пронизывали этот длинный коридор полумрака, пыль танцевала в них, и опасности улетучивались.

В аптеке напротив дома мы прочитали объявление о приеме сушеных трав от частных лиц. Подтвердили у аптекаря, что они готовы платить за сырье даже детям.

Широкие полосы вдоль Кольцевой дороги, отделяющей Дубовку от города, были густо покрыты зарослями ромашки. Прогулявшись несколько раз мимо ромашки, мы сообразили, что надо попробовать ее собрать и заработать денежку. Такая себе коммерция в бутоне.

Сказано – сделано. Чердак был подходящим местом для сушки трав и продолжал быть секретным клубом для двоих.

Для начала мы отмыли уголок от грязи и пыли и расстелили газеты вокруг сундука, на которые выложили головки цветов на сушку.

Мы ходили много раз собирать головки ромашек, которые, высыхая, превращались в легкий прах, как ножки мертвых насекомых.

Вожделенного веса в килограмм, который принес бы нам рублей пять-семь, невероятную на тот момент сумму, мы так и не достигли. После многих часов собирательно-сушительных усилий стало понятно, что эта игра не стоит свеч. Мы отнесли в аптеку 200–300 г сырья и получили за это чуть больше рубля. На пирожные хватило.

Наша комната

Из трех больших комнат в нашей квартире только одна выходила окнами во двор. Там было тише и чище, двор оберегал от грохота транспорта на проспекте. Эта комната была нашей, пока мы были маленькие.

Самым большим ее достоинством была солнечность. Через большие окна солнце заполняло объем комнаты, растворяя тени и плохое настроение. Натуральный антидепрессант! Я и сейчас, закрывая глаза, вижу солнечные блики на стенах и мебели.

Большое трехстворчатое окно, конечно, было вратами солнца. Под ним – широкий подоконник, на который можно было влезть с ногами и смотреть вдаль, к реке, где выше зданий выступали сказочные головы кораблестроительных кранов и могучие кроны деревьев Дубовки. После нашего двора высоких зданий, закрывающих вид, не было.

Снаружи двойных рам окна шел карниз, весь заляпанный голубиным пометом. К нему почти доходили верхушки двух каштановых деревьев, которые дедушка посадил во дворе, когда мы родились.

Всё наше детство прошло под музыку воркования голубей – утром, днем и вечером они заполняли пространство двора и неба над ним. Голубей во дворе было множество. Не помню, чтобы кто-то их разводил. Не было и голубятни. Они спали кучками на земле, на крышах и карнизах. Такие себе неочевидные домашние животные, так как присутствовали всегда.

Голубиные ухаживания вызывали у меня умиление. Раздувшись в пушистый шар и громко воркуя, как глухой барабан, кавалер начинал кружить вокруг дамы, которая могла включиться в танец, но не сразу и не обязательно. Могла просто смотреть стеклянным глазом, безучастно.

Засохший хлеб и крошки принадлежали голубям. Я рассыпала крошки на карнизе, но от сотрясания жести лапками они осыпались вниз.

Когда закончилось детство, закончились и голуби. В девяностые их постигло несчастье. Кто-то надумал голубей есть, потому их довольно быстро переловили и истребили.

В нашей комнате послеобеденное солнце радовало вдвойне – оно дожидалось моего возвращения из школы. Я любила быть в этой комнате, нежиться под лучами солнца на кровати с книжкой, даже когда комната стала родительской спальней. Я не знала, что солнца может быть мало. Думала, что солнце – как воздух, есть у всех по праву рождения. Ценю это сейчас, поездив по миру.

Первый и второй класс начальной школы мы жили в старой светлой спальне, а в классе третьем, с перестановкой в доме, нашей комнатой стала та, которая выходила на проспект.

Родители спали в этой комнате на одиночных, почти казенных кроватях с железными сетками – таких же, как в больницах и пионерлагерях.

Когда нам было лет одиннадцать, в квартире начался монументальный ремонт, который занял несколько лет и преобразил жилище. С ремонтом и перестановкой родители разжились мебельным гарнитуром для солнечной спальни, а для нас, с помощью бабушки и дедушки, купили две деревянных кроватки, которые стояли буквой «г» – голова к голове. Бабушка побеспокоилась о теплых ватных одеялах и подушках.

Еще в комнате был письменный стол и стул, за которым редко делалось домашнее задание. Рисовала я за ним, а писала на полу, в кровати, на кухне, в гостиной и Бог знает где. Было также несколько полок с книгами, с которых надо было вытирать пыль. Большинство домашних книг жило в гостиной.

Главным предметом в комнате было прекрасное дедушкино пианино – трофейное немецкое, орехового дерева.

Дедушка играл как Бог! С малых лет я танцевала вокруг пианино под дедушкины лихие пассажи. Особое восхищение вызывало глиссандо. Просто, да не просто. А как шикарно!