– А всё-таки сведу я тебя с ума, сведу, – почему-то зашептал товарищ. – Будут у тебя путаться главы и герои, будешь нарушать логику и цельность, перемешаю всё в твоей голове. Откажись от книги. Не пиши, не пиши!

Демонический гость беззвучно поднялся, демонстративно сгрёб без спроса горсть конфет себе в карман и проследовал к двери. Не прощаясь, вышел.

Я подошёл к окну и оглядел двор. Для самоуспокоения. Чтобы потом не мучиться. Скорая стояла у дальнего угла дома. «И что теперь делать? Постараться всё это забыть».

У дома напротив возле подъезда никак не могла расстаться влюблённая парочка – они всё целовались и целовались.

«Вроде ничего не изменилось – полчаса назад и полчаса вперёд всё будто идёт по-прежнему. Даже сегодня праздник был, и конец зиме скоро, весна на носу. Но вот что… до этой встречи я был счастливее».

Опорожнённую гостевую чашку я, не раздумывая, выбросил в мусорное ведро.

В начале войны общественное осознание не предполагает её затяжного характера – мой же прогноз был, что она продлится два года, – и живёт по инерции. Тем более начинается весна, появляется солнце, и «коллективная физиология» наполняется позитивом в силу животного начала.

Признаться, сейчас всё валится из рук – даже кабинетная неопределённость давит. Каково же тем, кто по причинам географии, обстоятельств, обязательств оказался в новом Средневековье?! Вроде в этот ряд просилось время – вот оно стоит за спиной и через плечо наговаривает: «Возьми меня в повествование! Как без меня?» Но я отказываю такому времени – нынешнему среднероссийскому равнинному времени начала войны с элементами конца времён – в праве на присутствие в истории человечества. (Пусть формально в предыдущем предложении есть тавтологии и плеоназмы, будет ещё много стилистических ошибок, – это живопись, «живое писание». И как сейчас следует писать?!)

Бедное наше время – оно искажено и разорвано атаками и взрывами, диверсионными операциями, кривизной информационного пространства, запретами. Отказывая ему, я надеюсь, что оно исправится и вернётся – но уже не демоном, а пусть даже обычным нищим, калекой, юродивым. Это время может даже не каяться, пусть спокойно сядет напротив, выпьет чая. Вместе доедим сухари из воинского пайка.

Кого избрать в герои книги? Всех понемногу изо всего пространства? Придётся писать картину современности – писателю ничего другого не остаётся – грязью и, не дай бог, кровью.

Слово «герой» имеет наиболее яркую коннотацию с военными подвигами и чаще победами. Я же хочу вывести в героях книги обычных людей: хороших, совестливых, заботливых, ответственных, мечтательных, часто заводимых обстоятельствами в тупики искусственно построенных лабиринтов. При этом единственная цель этих лабиринтов – запутывать людей. Особенно страшны лабиринты в лабиринтах – но такие фракталы неустойчивы, требуют постоянного сжигания душ для поддержания своего существования, а такое не может быть вечным. Не встречая поначалу пределов, такая конструкция пытается подключиться к самому аду, чтобы черпать энергию в прошлых созданиях, а также красть души из будущего. Неродившиеся дети и внуки – тоже в этой топке, ведь их души уже были помыслены, но не явились.

Я хотел бы, я готов обнять все эти неявившиеся души – а они невесомы, их в любых объятиях поместятся сотни тысяч (но миллион брать нельзя, ведь необходимо не просто их пронести, но и мочь заступиться за каждую из них, необходимо узнавать индивидуальные драмы и трагедии), – и предъявить их на Страшном суде или при любых иных обстоятельствах как сонм невинных. Они будут молчать, не станут свидетелями обвинения, потому что неявившимся душам несвойственны такие мелкие движения, они не прошли, пусть даже малый, путь по земле, не знают эмоционального опыта, чтобы сформулировать. Им ведомы только предвечные слова, но такие не поймёт побывавший на земле человек.

Я сам не трус. По первому образованию – военный. И предстояние перед смертью – атрибут военного дела. Как маляр не может не испачкаться краской, так военный не может не столкнуться с кровопролитием. Даже при максимальной осторожности. Я не трус – но готов воевать только за справедливое.

Отказывая времени в его текущем банальном состоянии иметь место в одном с нами бытии, я и избираю как раз его в непредумышленные герои романа. Вместе с неявившимися душами.

Даже не хочется писать современную летопись, современность тоже этого недостойна, недостойна даже чистого листа для себя. Но и не писать – тоже невозможно. Поэтому – для сокрытия от небесного ока недостойного текста – придётся писать поверх ранее написанного. Да, более грубыми чернилами, чем прошедшее через века произведение. Возможно, благородство протографа как-то повлияет на палимпсест, но надежды на это мало. Палимпсест – это написанное поверх.

Проводник водил группы через линию соприкосновения практически с самого начала боёв. Ведь жизнь не прекращалась, и кому-то постоянно требовалось ходить с одной территории на другую: по семейным делам, хозяйственным, а кому-то – просто из любопытства. Так появились первые туристы войны. Как правило, это были молодые люди с неясной мотивацией и с неопределённым видом деятельности, задорные и бесшабашные.

У проводника было странное прозвище: Домысливать. Именно как глагол. Для узкого круга и для нашего с вами удобства – Дом. Он не различал, кто чей, не спрашивал, с какой целью идут его спутники. Было единственное условие, чтобы они были без оружия. Его знание местности, опыт походов и любовь к дороге стали его призванием. Зарабатывал он себе только на обычную жизнь. Тем более что после своего бегства из дома в возрасте около семнадцати лет он поселился в брошенной землянке в пригородном лесу и много ему не требовалось.

Поначалу группы были большие, десять-двенадцать человек. Но при таком количестве туристов оказалось сложно прятаться и тем более ограждать людей от погибели. А погибшие пошли сразу. По разным причинам: где-то не береглись и лезли на рожон сами путешественники, но бывало и так, что он не продумал где-то маршрут, положился на интуицию, не провёл разведку. Для себя он вывел скорбную формулу: два похода – одна потеря. Пришлось сокращать группы: сейчас он стал переводить не более пяти человек за раз.

В этот раз группа была маленькая, трое: две девушки и парень, всем около двадцати.

Вышли в ночь на понедельник, после первой дюжины километров Дом сделал привал. Присматривался к ребятам. В начале даже не стал на всякий случай знакомиться. Провожатый повёл группу вдоль недавней линии фронта, хотя разграничение было условным и представляло собой беспорядочный набор зон огневого и присутственного контроля, минных полей и заграждений, пробелов и ничейных пространств, это не считая её периодических перемещений. Но взрывы ходили на привычном удалении – пока гостям бояться было нечего. За себя он давно не боялся.

– Ищем ложбину! – он говорил твёрдым голосом. Чтобы никто не смел отступать.

– Не рано привал? – спросила бойкая девушка.

Он приметил за ней в упругой походке заводилу, скорее всего, инициатора похода.

Дом просто посмотрел на каждого из них.

– …

– Мы поняли, – парню предстояло привыкать к роли маленького миротворца, но специальных поводов к разногласиям пока не было.

– Разведём огонь. Если не голодные…

– Да, есть пока не будем. И запасов мы много не брали. Ольга, – вторая девушка протянула руку для пожатия.

Дом чуть коснулся её ладони: он старался избегать тактильных контактов, чтобы потом не вспоминать человека в обострённом ключе, если того могло не стать. (Свойство запоминать соприкосновения оказалось ещё одним в череде передаваемых по линии хранителей. Так каждого из нас не только знает, но и чувствует Господь.)

– Меня вы…