Когда Змей вернулся, в мае уже, он пробовал найти на полянах место, где выросла среди зимы травка. Да не смог – позабыл запах её за долгую зиму.

Как Змей худел

Как-то раз увидал Змей высоко в небе дракона заморского, стройного, как сосна, прямолетящего, как стрела, стремительного, как стриж. Потом опустил головы вниз и увидел на земле свою тень: пузатую, бултыхающуюся из стороны в сторону, как объевшаяся утка, с тремя головами в разные стороны разлапившимися… И загрустил.

Загрустил, задумался и надумал похудеть. Пришёл к Бабе-Яге травку какую просить или зелья, чтоб есть не хотелось. Ну, Яга, конечно, как старушка учёная, стала Змею разъяснять, что раз он всю жизнь грибами да ягодами питается, то есть он травоядное существо, а такому существу брюхо самой природой положено. Но Змей на своём стоит, наседает, не даёт проходу: вынь да положь ему чудодейственное снадобье.

– Ладноть, – Яга говорит, – будет тебе питьё. – И тащит из подвала бутыль с вонючей болотной гадостью. – А вот сейчас тебе рецептик напишу.

И написала, а там значится: по три капли величиной с куриное яйцо в каждую голову три раза в день. Принимать строго после однолетней ярки.

– А ярка, она что такое? – хлопает глазами Змей.

– Ярка она овца, которая не котилась ни разу. – Змей опять глазами хлопает. – Ну, у которой ещё ягнят не было.

Полетел Змей к стаду, ярку искать. Он-то по простоте душевной думал, что на овце сверху бирка прикреплена, а в бирке той прописаны и пол, и возраст, и отец с матерью. В общем, документ. Оказалось, однако, иначе. Два дня бился Змей, пока научился овцу от барана отличать. На пятый день кое-как нашёл одну, которая молоком не пахла. Ну, думает, видать она, ярка. Стал над ней кружить, пытаться её мелкими огненными плевками от стада отбить. Овца орала диким голосом, дрыгала ногами и только жалась ближе к своим.

Змей и так изворачивался, и эдак, пару раз сам себе хвост подпалил, разок шеями в узел завязался, еле выпутался, потом овцу и вовсе потерял, потом снова нашёл, потом с устатку спал двое суток без просыпу и снова ярку свою потерял. Потом смотрит в ручей: морды вытянулись, живот подобрался, крылья окрепли, а в глазах блеск голодный появился. И тут только понял Змей, что уж две недели не ел, только воду, разгорячённый после охоты, глотал жадно. Вот и похудел. А ярку он так и не добыл себе, да и зелье посеял где-то во всей этой суматохе.

Змей и сарацин

Однажды, когда Змей зимовал в далёкой стране Марокко, к нему пришёл рыцарь-сарацин и вызвал его на поединок. Змей в это время как раз спелое финиковое дерево от плодов очищал и косточками поплёвывал. В общем, занят был делом приятным и не обременительным, а посему вежливо поинтересовался, отчего это сарацин не воюет с христианнейшими испанскими монархами за Гранаду, а шляется по магрибским землям и мирных драконов задирает.

– Ты, – вскричал грозно рыцарь, потрясая дамасским клинком, – исчадье ада, порождение Сатаны и одним своим видом поганишь стройный образ мира и нарушаешь божественную гармонию.

– Ничего я не нарушаю, – обиделся Змей, главным образом на слово "стройный", потому что усмотрел в нём намёк на своё немаленькое брюхо. – И совсем я не порождение Сатаны. И если б ты хоть немного задумался, то понял бы, что такому недалёкому существу, как Сатана, ни за что не придумать дракона, создание изящное, трепетное и противоречивое.

– Уж не думаешь ли ты, что Сатана глуп? – вскричал поражённый сарацин.

– А то нет, – перебираясь к соседнему финиковому дереву, продолжал Змей. – Посуди сам: ведь вы, люди, считаете, что он обиделся на бога за то, что тот больше любил людей, чем ангелов.

– Это всем известно.

– Можно подумать, что теперь бог его любит больше.

Сарацин задумался, а потом, выхватив кривой кинжал, воскликнул:

– Я вырежу твоё лживое сердце! – и бросился на Змея.

Одним движением лапы Змей поверг рыцаря на землю, аккуратно схватил его поперёк туловища и поднялся над землёй. Он понёс его к покрытым снегом горам, что виднелись на севере, а земля под ними, покрытая зелёными пятнами оазисов и белыми городами, жёлтыми песками и голубыми водами, была удивительно прекрасной. Сарацин был неробкого десятка и всматриваясь в окружающий мир вдруг понял, что он круглый. Открытие это так потрясло его, что он тут же поделился им со Змеем.

– Я вижу это каждый день, – сказал Змей. Воздух создавал лёгкие вихри вокруг его мощных крыльев, и он улетал всё дальше и дальше на север. Так летели они, и странные мысли рождались в голове человека. И виделись ему пещёры, полные сокровищ, охраняемые свирепыми дэвами прекрасные девственницы, гнёзда гигинтских птиц рок высоко в горах и волшебные ларцы, в которых можно было спрятать пол мира, и шапки-невидимки представлялись ему и сапоги-скороходы, и хитроумные служанки, и сосуды с заточёнными в них джиннами…

Где-то вблизи небольшого селения оставил Змей сарацина, и тот пошёл своей дорогой. И было ему до смерти жаль, что он потерял коня, который достанется теперь какому-нибудь кочевнику или караванщику, а про то, что земля круглая, он уже и не вспоминал.

Семечки

В молодые годы Змей озоровать любил. Иногда чудесным образом. Грянется об землю всем телом, оборотится добрым молодцем и айда в деревню девкам мозги пудрить. Или ещё любил перекинуться каким-нибудь Васильем иль Ивашкой деревенским и на завалинке с парнями семечки пощёлкать, о жизни поговорить. Сидит так солидно и рассуждает важно о том, что овсы уродились хороши, а рожь – не очень, что пора уже под озимые пахать, что лошадь пошла не та, что по всем приметам зима будет снежная и долгая, что хомуты бы надо поправить… Сидит, семечки щёлкает, незаметно дым ноздрями пущает и радуется.

Один раз опростоволосился, правда. Засел о бок с Машуткой Анчунтиной в виде Степана белобрысого, нежные речи с ней ведёт, за руку гладит, сушёной малиной угощает. А тут настоящий Степан идёт и грозно так спрашивает (не признал себя-то – зеркал в те поры в деревнях не водилось, да и на что глядеться в зеркала крестьянину-то):

– С кем это ты, Марья, разговоры душевные разговариваешь?