На следующее утро, когда еще не был убран с площади котел, в котором сварили несчастного еврея, этот самый еврей, все в той же пыльной хламиде, как будто ее не разорвал вчера палач, обнажая тщедушное тело, все с той же торчащей нагло вверх бородой, нисколько не пахнувшей кунжутом, как будто вчера ее не окунули безжалостно в кипящее масло, снова сидел посреди базара. Он дождался, пока народ обратит на него внимание и смолкнет, пораженный удивительным возвращением, после чего возопил своим трубоподобным голосом:

– Слушайте меня, о жители славной страны Офир! Слушайте меня, о граждане великого Города! Слушайте меня, о обитатели базара! Я пришел к вам, чтобы открыть истину у боге. Бог велик. Он так огромен, что самый быстроногий конь за дневной переход не сможет одолеть расстояние между двумя соседними волосками на его голове! Он так велик, что все страны, все моря и земли, все люди и звери, их населяющие, занимают всего лишь маленькое пятнышко, не больше едва заметной родинки, на его коже! И бог милостив. Из своей любви к нам, людям, он сидит недвижно и не шевелится, боясь потревожить наш малюсенький мир. У него чешутся подмышки, но он не утоляет зуд. У него растут ногти, но он не стрижет их и не вычищает грязи из-под них. У него затекли ноги и бедра, но он не растирает их, и даже не напрягает мышцы. Он знает, что весь покрыт миниатюрными мирами, и бережет своих неблагодарных паразитов! Внемлите мне, несчастные, вообразившие, что могут говорить со своими богами! Истинный бог не услышит ваших писклявых голосов, даже если вы все закричите одновременно!

Конечно, подошла стража и собралась было арестовать святотатца: стражи нашего города – крепкие и честные парни, не привыкшие задумываться, и их нисколько не смутило, что новый богохульник так похож на вчерашнего.

Но тут проповедник поднялся на ноги и засмеялся. И смех его был подобен грохоту водопадов на Великой реке. И пока он смеялся, тело его разлетелось на мириады святящихся частиц, которые растворились в сиянии дня. От него осталась только старая хламида, упавшая в базарную пыль, да эта правдивая история.

Чистая

Девка не может быть ни честной, ни чистой. Это знают все. Именно поэтому хитроумные магрибские купцы всегда снимают кольца и серьги, прежде, чем идти в веселое заведение, и тщательно осматривают все тело шлюхи перед соитием. Как можно остаться честной, когда каждый, кого ты встречаешь в жизни, норовит обмануть тебя? Как можно остаться чистой, если тебя ощупали тысячи рук?

И все же у матушки Ним можно было найти и такую редкость. Когда-то, лет шестнадцать назад, на базаре продавали рабов – мать с ребенком. Мать была сильной, крепкой женщиной, еще годной рожать, и на нее скоро нашелся покупатель. А вот дочь оказалась странной. Она и выглядела непохожей на обычную одиннадцатилетнюю девочку: рыхлое пухлое тело, одутловатое лицо, голубые глаза навыкате и пунцовые яркие, но какие-то бесформенные губы, вывернутые ноздри, редкие волосы. Кроме того, на руках и на ногах у нее было по шесть пальцев. Но, что хуже всего, девочка, казалось, совсем была лишена человеческого понятия. Она не отвечала на вопросы, не слушалась приказов надсмотрщика, только улыбалась и повторяла "НЕне, НЕне".

Словом, всем стало ясно, что девочка – идиотка, и никто не хотел покупать ее. Никто, кроме матушки Ним. Наша хозяйка дождалась, пока цена на рабыню упала до нижнего предела, скупо отсчитала серебро, протянула девочке очищенный стебель сахарного тростника, который продают на базаре египтяне, и сказала:

– Пойдем со мной, НЕне.

И девочка отозвалась на новое имя и пошла вслед за матушкой Ним, радостно грызя лакомство и пуская слюни.

Нене оказалась удачным приобретением. В мире не так уж мало извращенцев, но девочка нравилась не только им. Она была удивительно покорной и ласковой, и встречала посетителей веселого дома искренней улыбкой и не менее искренними объятьями. "Мужчины – те же дети", – говорила довольная матушка Ним. – "Больше всего на свете они любят, когда их любят." А Нене любила всех на свете. Во время шумных пирушек она своими неловкими шестипалыми руками сплетала венки из петрушки и сельдерея и украшала потные головы пьяниц. Она одинаково охотно растирала и мускулистые плечи молодых воинов, и сморщенные спины стариков. Она с радостью мыла ноги любого, кто приходил в наш дом и вытирала их льняным полотенцем с таким тщанием и заботой, точно это был ее новорожденный ребенок.

А вот детей-то у Нене и не было. Хитрая матушка Ним, едва замечала признаки того, что женщина понесла, тут же давала ей выпить приторно-сладкий сироп корня совиной травы. И несчастная идиотка скидывала плод. Так продолжалось долгие девять лет, но постепенно до нее дошла связь между питьем и потерей ребенка. И однажды, когда хозяйка заведения в очередной раз принесла ей чашку с сиропом, Нене исхитрилась и не выпила зелье. Еще более хитрой показала себя она, когда в течение четырех месяцев тщательно скрывала признаки беременности. А когда ее положение стало явным, уже ничего нельзя было поделать.

Так Нене дала жизнь. Но, видно, не судьба была ей насладиться материнством. Утром женщина родила дочку, а уже к полудню умерла.

Матушка Ним и все обитательницы заведения очень горевали. Они одели Нене в платье из золотистого виссона, украсили ее запястья эмалевыми браслетами и обложили тело белыми розами, со стеблей которых были срезаны все шипы. Так ее и похоронили, в драгоценном наряде среди самых роскошных цветов.

А дочь Нене, на удивление, выжила. Ее вскормила своим молоком рыжая моавитянка, в чьей пышной груди оказалось довольно пищи для двоих младенцев. Девочке сейчас семь лет. Она живет в заведении матушки Ним и уже учится танцам и пению. Она умненькая, хорошенькая и, конечно, как и ее мать, со временем станет шлюхой. Но второй Нене она не станет. Не может два раза в одном месте появиться исключение из правила. Ведь девка не может быть ни честной, ни чистой.

Щипачиха

Задумывались ли вы когда-нибудь, куда пропадают девки, когда состарятся? Не думаю, чтобы это вас волновало. Но каждая обитательница квартала Цветов, в полдень, умываясь, с тревогой разглядывает свое лицо, шею и тело. Сперва (и очень скоро) пропадает свежий цвет лица. Потом появляются зеленоватые тени вокруг глаз. Потом тяжелеют бедра. И дальше, все быстрее и быстрее – мелкие морщинки вокруг рта, побледневшие губы, потерявшая форму грудь, обвисший живот. И все. Век девки короток.

Так куда же мы уходим, когда теряем товарный вид? Самые удачливые и наглые, успевшие подкопить денег, безжалостно вытягивая их у горожан и заезжих купцов, открывают свои заведения. Редкие счастливицы, которым повезло покорить сердце какого-нибудь вельможи и родить ему сына, перебираются в его гинекей, не на первые роли, конечно, но все-таки это крыша над головой и кусок хлеба до конца дней. Бывает еще какая девка слюбится с рыбаком или мелким торговцем, он выкупит ее и, глядишь себе, она уже стоит, как хозяйка, на пороге его хижины, окруженная парой-тройкой ребятишек, и ждет мужа на ужин с промысла.

Кое-кто из наших пропадает невесть куда, чтобы лет через десять появится в образе сгорбленной крючконосой сводни, из тех, что прельщают сердца невинных девиц посулами и соблазняют юношей пойти туда, где пьют вино и играют в кости.

А остальные просто растворяются в Городе, словно и не было их никогда.

Правда, бывают еще такие, как Щипачиха. Это вечно пьяная женщина средних лет, тощая и уродливая. Раза два в месяц она заходит к матушке Ним и та, не разговаривая, подает пару медяков и велит налить побирушке кувшин вина, да подать зелени и лепешку на колченогий стол на задворках кухни, где обычно обедают нубийские рабы. Щипачиха не благодарит, принимает все, как должное, но сразу не садится за еду, а выглядывает из-за занавеси в большую залу. И горе той девке, которая в это время праздно будет шататься среди остатков вчерашнего разгула!