Ворон вышел на улицу, обмел порожек и зачем-то сосчитал окна на фасаде здания. Дом был длинным, и в ряд получалось целых тринадцать окошек. Помножить на четыре этажа – получается пятьдесят два. Эх, когда-то и ему было пятьдесят два года. Славное было время! Ворон вздохнул, вернулся в лавку, снял овчинную длинную безрукавку и принялся перебирать антикварные книги, стоявшие на полке за прилавком. Книги эти были не такими уж ценными – сборник стихов Гейне со слащавыми иллюстрациями конца девятнадцатого века, несколько французских романов в корявом переводе каких-то голодных студентов, да пара учебников восемнадцатого века – математика и биология.

Арутюн Акопович в задумчивости открыл один из них. Со вкладной гравюры, защищенной тончайшей папиросной бумагой, на него смотрел красивый журавль. Ворон задумался.

Да, он был человеком мудрым и неспешным. Но именно такие люди иногда совершают поступки необдуманные и стремительные. Потом сами не могут объяснить, отчего. «Черт его знает, – говорят они, смущенно пожимая плечами и растерянно помаргивая, – словно бес какой в меня вселился. Сам не пойму, как вышло».

Вот и Ворон сам не понял, как так вышло, что он, вперившись взглядом в нарисованного журавля, уже бормотал скороговоркой таинственные стихи.

Черны, как уголья, глаза,

Блестят, как зеркало, власа.

Себя являет при свечах,

Егда двенадцать на часах.

Подобная луне точь-в-точь

Империи заморской дочь.

Быстро закончил он и вздохнул. Ничего не произошло. Снег за окном тем временем кончился, и яркое солнце осветило лавку. Быстрые светлые тени заскользили по полу и стенам. Только в углу за прилавком было темно. Ворон вздохнул и еще раз взглянул на гравюру. Журавля на месте не было. Лишь слегка колыхалась трава. Старик услышал шум крыльев за спиной и удивленно оглянулся – огромная птица ринулась прямо на него, застилая свет широко распахнутыми крыльями. На минуту ему показалось, что острые перья касаются лица. На глаза набежали слезы, опустилась тьма, и все исчезло в густой тени.

23. Кондратьевна вяжет носок

В старости время летит быстро, а утро плетется медленно. Кондратьевна встала рано – почти в пять, едва лучи утреннего солнца (окна в ее квартирке выходят на восток) пробили неплотные занавески и коснулись век старухи. Телевизор включать не стала – глуховата уже, звук включает громко, а соседей будить нечего, с соседями надо жить в дружбе. Пошла в кухоньку, сварила себе гречневой каши на воде, залила гречку подогретым молоком и выхлебала с удовольствием.

Потом почитала, но книжка не шла, хотя книжка была интересная – про голубоглазую красавицу Беренику, подругу храброго пирата Алонзо, и их приключения в Карибском море. Взялась за недовязанный носок. Спицы мелькают споро, клубок на глазах уменьшается, а Кондратьевна думает о жизни.

Думает, что жизни той осталось всего ничего. Думает, что надо мастерство кому-то передавать. Потому как волшебнице никак нельзя свой дар в могилу унести – от того нарушается баланс добра и зла на земле и  беды случаются страшные. А кому? Как назло родственников женского пола у Кондратьевны только невестка, жена брата, так стара она уже, да и характер неподходящий. Можно, конечно, Даше – да в Даше своя сила растет, добавь туда Кондратьевна из другого источника – бог его знает, какая смесь получится. Может, и взрывоопасная.

Кондратьевна вздыхает. Есть у нее задумка, конечно, как не быть – без смекалки да без хитрости в наше время не проживешь, будь ты хоть сто раз добрая волшебница.

Между тем за входной дверью слышен какой-то шум. Старуха осторожно выглядывает в глазок, но ничего не видит. Прислушивается – вроде, кошка мяукает. Приоткрывает дверь на цепочке и в образовавшийся проем просачивается трехцветная кошка.

Вид у кошки усталый и встревоженный.

– Да никак, уж собралась рожать! – плещет руками Кондратьевна и тащит из кухни старую корзину, выстланную старым же передником.

Все. Утро, которое плелось медленно, кончилось. Собственно говоря, дня Кондратьевна даже не заметила. Очнулась от хлопот часов в пять вечера, когда на солнечном пятачке в корзине лежало четыре мокрых слепых котят, а замученная мать как раз заканчивала вылизывать пятого. Этот пятый,  как и все остальные, неопределенно-серого цвета все-таки отличался от всех остальных. Нос у него был ярко-коричневый, а на каждой лапке красовался аккуратный белый носочек.

«Ишь ты, – подумала Кондратьевна, – какой фон-барон ты у нас вышел, Семен Семеныч!» – и пошла на кухню разогревать вчерашний суп. Не то на поздний обед, не то на ранний ужин.

24. Первые шаги

Вот что так шуметь! Зачем немедленно звонить папе, мадам Петуховой, пышнотелой подруге по работе Карине и еще массе народу? А всем им зачем в тот же вечер «заскакивать на минуточку» с пакетом гостинцев под мышкой и, всплескивая руками, глазеть на Нютку?

Ну, сделал ребенок свои первые шаги, и что тут такого? Миллионы детей ходят себе, как ни в чем не бывало. И он сам, Василий, тоже ходит. Так никто же за это не называет его умницей, лапушкой и замечательной девочкой! Еще и спрашивают: «А Хэму с Дашей ты уже рассказал?». Тоже мне новости!

Василий Петухов был преисполнен праведного гнева. Не то, чтобы он ревновал маму к сестре или завидовал Нютке. Наоборот, Нютку он любил и день ото дня привязывался к ней все сильней. И ему тоже было забавно наблюдать, как она ковыляет на толстых ножках, покачиваясь и раскрыв от напряжения рот. Нютка милая, это точно. Но – думал про себя Василий – небось, когда я сделал первые шаги, никто из этого невероятного события не делал. И так мальчик сидел, надувшись, в своей комнате, делая вид, что учит неправильные глаголы и грустил. Но тут пришла мадам Петухова, и все изменилось.

Во-первых, мадам Петухова пришла не просто так, а разодетая. Она, оказывается, днем ездила со своим отставным моряком на пробный запуск фонтанов в Петергоф. Поэтому вместо обычной темной юбки, кофты и пальто в обтяжку, на ней были какие-то необыкновенно широкие брюки в голубую и серую клетку, водолазка и толстое пончо с индейскими узорами, которое ей привез из Мексики сын, отец Василия, и которое прежде просто лежало сложенным в шкафу. Во всей этой необычной одежде бабушка выглядела немножко чужой и какой-то иностранной. «Ах! Снег блестит, и фонтаны рассыпаются точно бриллианты!» – восхищалась она необычным зрелищем.

Во-вторых, мадам Петухова принесла готовый портрет Оомии. «Вот, – сказала она, передавая Василию тщательно упакованный багет, – отдашь ей. И смотри, не просто сунь в руки, а скажи что-нибудь приятное. Например, что она очень хорошо позировала. А она действительно хорошо позировала». Василий взял пакет и собрался было спрятаться обратно в свою комнату, как вдруг бабушка сказала:

– А что я еще принесла! – И достала старую кассету. – Это твои первые шаги, Василий. Папа их тогда снял, а я кассету приберегла. – И тут же все засуетились, полезли с табуретки на антресоли за старым видаком, долго искали, как его подключить, нашли, наконец, нужный разъем в маленьком телевизоре на кухне, подключили, вставили кассету и сели смотреть. На экране пухлощекий малыш в памперсе, малыш с такими знакомыми чертами лица, ковылял по ковру, покачиваясь и открыв от напряжения рот. «Это я!»  – подумал Василий. «А это мама!» – подумал он, увидев необыкновенно молодую маму. Он оглянулся, ища глазами маму сегодняшнюю, и увидел, что она утирает слезы. А рядом сидел папа и около носа его тоже что-то предательски поблескивало.