Мы простились, как старые друзья. Несмотря на возникавшие между нами вспышки гнева и раздражения, преодолев их, мы, словно пройдя тернистый путь, сблизились друг с другом. Так, по крайней мере, казалось мне. Я крепко пожал дрожащую морщинистую руку старика, от всей души желая ему здоровья.

На лестнице я ненадолго замешкался, поправляя шарф, и стал невольным свидетелем той же церемонии тщательного запирания двери – с другой ее стороны раздавалась целая симфония всевозможных скрипов, щелчков и позвякиваний.

Финалом ее стал металлический лязг большого железного крюка. Этот крюк – был закреплен на внутренней стороне дверной коробки и являлся, очевидно, завершением всего «замочного ритуала».

После долгих колебаний я все же решил посетить таинственного Ивана Петровича Логинова, так настойчиво приглашавшего меня к себе. Страх страхом, но надежда хоть что-то прояснить в первопричине тех грозных событий, которые преследовали меня, взяла верх.

Я позвонил старику и предупредил о своем приходе.

– Ну, наконец-то! – отозвался он. – Вам следовало бы поторопиться. Думаю, вам это важнее, чем мне.

Перед уходом я на всякий случай включил автоответчик. Постоял, отчего-то не сразу решившись выйти из квартиры. Что-то меня удерживало, словно я забыл нечто очень важное.

«Надо бы взять с собой отцовский подарочек, – неожиданно для себя решил я. – Что ни говори, а вчера (неужели это было только вчера?) он спас мне жизнь. Случайно или не случайно – это уже другой вопрос. Но спас! Места он много не займет, положу в карман, да и дело с концом».

Как ни странно, но едва осколок оказался у меня в кармане, я почувствовал себя увереннее, и решительно вышел за порог.

Ехать предстояло недалеко, с Петроградской стороны – на Васильевский остров или говоря попросту, по-студенчески – на Ваську. Но, как это часто у нас бывает, недалеко – вовсе не означает недолго. Тем более, что как я уже отмечал, у меня всегда были совершенно особые, далеко не лучшие отношения с общественным транспортом.

Я даже не могу сказать, сколько времени мне пришлось проторчать на остановке. Трамваи, как всегда, предпочитали ехать в сторону, противоположную той, которая была нужна мне.

По городу давно ходят упорные слухи о том, что трамваи якобы вовсе собираются убрать с городских улиц. Дескать, старые вагоны изношены, ремонт подвижного состава требует больших средств, да еще и рельсы практически повсеместно находятся в аварийном состоянии, так что дешевле для города – раз и навсегда избавиться от трамваев, увеличив количество автобусов и маршрутных такси. Не знаю… Может быть, с точки зрения управления городским хозяйством это и верно, но мне кажется, что без трамваев город лишится части своего неповторимого очарования.

Увы, люди часто считают, что, уничтожив старое, они обретают нечто новое – рациональность формы или строгую функциональную красоту, например. А вот моя мама рассказывала мне, как в шестидесятые годы, на которые пришелся пик переездов советских граждан из коммунальных квартир в «комфортабельные хрущевки», она буквально спасала с помоек старинную мебель, которую новоселы меняли на модные, но безликие изделия из ДСП и пластмассы. Новое не должно перечеркивать старое. Потеря одного не может компенсироваться приобретением другого. Теряя, мы лишь теряем, и только, и ничего больше. Это мое, так сказать, сугубо личное убеждение.

Вот так и старый добрый трамвай. Может быть, он уже не отвечает ритмам современной жизни, может, устарел, но как, скажите, представить без него Питер? Словно фантастический красный лайнер, не спеша, с чувством собственного достоинства бороздит он волны беспокойного городского моря, подбирая на островках-остановках своих пассажиров.

…Неторопливо, обгоняя разве что пешеходов, трясся мой трамвай по рельсам, помнившим, наверное, еще блокаду Ленинграда. Усевшись на свободное место у окна, я принялся бездумно разглядывать дома, витрины, прохожих. Я всегда нахожу некое неповторимое удовольствие в таких вот путешествиях, когда не нужно никуда торопиться, не нужно нервничать и, сломя голову мчаться, боясь опоздать, на важную встречу, а можно спокойно, с чувством, всмотреться, наконец, в лицо старого города из окна такого же старого, но очень уютного трамвая.

Внезапно мой взгляд, до этого беспристрастно скользивший по фигурам прохожих, задержался на одном молодом человеке, а если быть точным, на его походке. Он шел так, словно был небрежно составлен, склеен из отдельных, не сопоставимых друг с другом, частей. Особенно удивило меня то, как придерживал он волосы. Словно дама, которая боится, что у нее улетит шляпка.

«Может, он лысый, и придерживает таким образом парик?» – предположил я и, повинуясь безотчетному порыву любопытства, прильнул к стеклу, чтобы получше разглядеть чудаковатого парня. Он повернулся и неожиданно взглянул прямо на меня. Я дернулся в своем кресле так, будто меня ударило током: парень был практически моей копией!

Трамвай не прекращал свое движение, и странный прохожий давно скрылся из вида, но неприятное чувство, охватившее меня при взгляде на его лицо, не проходило.

Я пытался найти логическое объяснение этому поразившему меня почти буквальному сходству: в конце концов, на свете есть очень много похожих друг на друга людей, практически двойников, не состоящих при этом в кровном родстве. Ну, а уж такое нелепое предположение, что у кого-то из моих родителей мог быть внебрачный сын, который и возник только что перед моим взором, и вовсе вызвало у меня непроизвольную улыбку.

Но что же тогда так тревожило меня, не позволяя забыть лица незнакомца?

Мимика! Ее просто не было. То есть, встретившись взглядом с этим парнем, я увидел одно зафиксированное выражение, будто на фотографии или маске. И маска эта была похожа одновременно и на меня, и на моего деда, чей фотоснимок я так недавно рассматривал…

Мысли о странном незнакомце, так поразившем мое воображение, не оставляли меня вплоть до того момента, когда трамвай, наконец, добрался до нужной мне остановки. Я вышел из вагона, пересек Средний проспект, и долго еще стоял, озираясь. Почему-то мне чудилось, что тот странный парень вполне может оказаться где-то поблизости, и я оглядывался, выискивая среди снующих вокруг меня прохожих его нелепую, но отчего-то так напугавшую меня фигуру. Наконец, я взял себя в руки, вынул из бумажника записку с продиктованным мне адресом и, сверившись с нумерацией домов, отправился вдоль Седьмой линии по направлению к Большому проспекту. День был на редкость солнечным и ясным, и мои страхи и опасения постепенно развеялись в его лучах. Остановившись перед домом с нужным мне номером, я вошел под арку и оказался в старом питерском дворе. Да… Как говорится, блеск и нищета… Вылизанные фасады центральных проспектов города, вымощенные плиткой тротуары улиц, сияющие витрины бутиков и ресторанов – все это кажется сном, миражом, как только попадаешь в такой вот двор. Здесь ничего не изменилось: все те же ямы и колдобины, растрескавшийся, провалившийся асфальт, помойка, вокруг которой тонким слоем по всему двору раскидан мусор, грязные, десятилетиями не мытые стены, и, конечно, непередаваемое амбре, состоящее из запаха аммиака, пищевых отходов и прочей дряни… После солнечной улицы и нарядной пешеходной зоны входить в темный, вонючий подъезд совершенно не хотелось. Но, к сожалению, такова печальная реальность Петербурга – наши подъезды омерзительны почти повсеместно, особенно в таких вот старых домах. Невская сырость, кошачьи радости, грязные ведра, крысы, ставшие полновластными хозяевами помоек и подвалов, – все это издает сногсшибательный зловонный запах, спрессованный годами, накрепко въевшийся в стены домов.

Подъезд, в который я вошел, конечно, не был исключением из этого прискорбного правила. Сломанный, как обычно, лифт, полустоптанные, заплеванные ступени. Преодолев несколько пролетов лестницы, я оказался перед большой коричневой дверью. Помимо привычной кнопки звонка, к ней была приспособлена ручка от колокольчика, свисавшая на древнем засаленном шнурке. Пока я решал, каким средством связи с обитателем квартиры мне следует воспользоваться, легкий сквозняк донес до меня запах лекарств – верный спутник старческого жилья. Оказалось, что дверь в квартиру слегка приоткрыта.