— Братуха… Открывай там, бери, всё забирай. И друг твой пусть берёт… А я домой хочу, домой… Берите, мужики…

— Сосед! Берём?

— Бери, солдат, пока дают! Беги, солдат, когда пошлют! Базара нет, будем брать!

Затолкав водителя внутрь, закрыв дверцу кабины, мы заглянули в кузов.

— В рот компот! Сыр, настоящий голландский сыр в моей любимой красной упаковке! Усман, давай, таскай! — Сосед не мог скрыть радости от такого шикарного подарка. — Больше сыра бери!

Целиком забив немаленькое десантное отделение БМП колбасой, сыром, хлебом, консервами, тушёнкой и свежими куриными яйцами, мы поблагодарили водителя и отправили его в сторону пятиэтажек, к «махре». Так решил Сосед.

— Щас его там встретят, разгрузят, положат отоспаться, — оправдывался он мне. — Пусть лучше эта жратва пацанам достанется, чем душманам. Всё равно бедолага до своей бригады не дотянет. И кто в этом бардаке знает, где они воюют? Кто ему подскажет? Никто! Считай, мы доброе дело сделали. Может, именно за такие благие дела люди потом в рай попадают. И мы, значит, попадём.

— Благими намерениями выложена дорога в ад! — я вспомнил где-то ранее услышанную фразу. — Сечёшь?

— That's all right, mama, that's all right! — напел Сосед.

— Чё?

— Элвис Пресли. Великий и могучий. Таких надо знать, дюрёвня ты невоспитанная. Дэбилла из Нижнэго Тагилла! Деревенщина татарская! Запомни: Элвис Пресли — король мирового рок-н-ролла. Это музыка такая: рок-н-ролл. Быстрая, заводная, танцевальная. Элвис жил в Америке в шестидесятые, но он и сейчас считается непревзойдённым, настоящим королём. Элвис Пресли — король мирового рок-н-ролла. А я, Сосед, король чеченского. Король чеченского рок-н-ролла! Звучит, как ты думаешь?

— Звучит. С тобой всё звучит. Балабол чеченского рок-н-ролла. Вот ты кто. Балабол, — впервые за последние две недели я весело рассмеялся, — хренового, потного, вонючего чеченского рок-н-ролла…

Удалось вздремнуть. Усталость, притупив инстинкты, победила страх и минут сорок я был в полной отключке. Дрыхнул, как кот на лавке. Проснулся от голода.

— Сосед, спишь?

— Нет. Тебя охраняю.

— Жрать охота. Давай, похаваем, еды-то навалом.

— Согласен.

Вылезаем на броню. Светает. В квартале тихо — не свистят мины, не взрываются снаряды, не стонут раненые. Почти мирная тишина. Смотрю на небо — смог над израненным городом закрывает восходящее солнце, тучи тёмные, тяжёлые, агрессивно-дымчатые. Смотрю на землю — снега нет, асфальта нет, только грязь, неприятная свинцово-пепельная жижа. Смотрю на БМП — поцарапанная, замасленная, закопчённая, с многочисленными выемками и вмятинами от осколков и пуль, раненая. Смотрю на Соседа — общий вид отвратителен, морда чёрная, волосы торчком, глаза красные-красные, усталые.

Больно мне, больно. Покажите мне другую, мою Россию.

Вздыхаю, громко сморкаюсь, сплёвываю горькую вязкую массу за прошедший день забившую мою носоглотку. И мы сами, как вязкая отработанная масса, выплюнутая Родиной на свои задворки. Мы никому не нужны.

— Тьфу! — эх, ну теперь хоть дышать можно в полную грудь.

Раскладываем еду: толстыми кусками нарезаем сыр и колбасу, большими ломтями ломаем хлеб, торопливо — царапаясь о края крышки — штык-ножом открываем консервы. Слюни, переполняя рот, вытекают и свисают на подбородке. Сосед довольно смеётся, напевает что-то под нос, шутит.

Сделав бутерброд из всего, что было, я поднёс его ко рту. Откусить не успел — вывернув из-за забора, на полном ходу к нам летел БТР.

Отбросив бутерброды, мы схватили калаши. Бэтэр тормознул резко, и трое бойцов, сидевших снаружи, едва не слетели на землю.

— Здравия желаю, мужики! С новым годом! Лейтенант ***, ***ой парашютно-десантный полк! — отчаянно пытаясь перекричать рёв двигателей, тоненьким писклявым голоском представился худой миниатюрный мужчина.

Никаких знаков отличия ни на ком нет. Снайпера чеченские не разрешают звёзды носить, звёздных — «снимают» первыми. И офицеров от солдат здесь можно различить только по возрасту, да по густой щетине, чёрной полосой выделяющейся на неделю небритых рожах. А этот лейтенант — молодой, «зелёный», ни усов, ни бороды у него и в помине не было, может, он и не брился ещё никогда. И не отличишь его от простого бойца. И по одежде не скажешь, что он — десантник, ростом не вышел. Я думал, таких мелких, как он, в десантуру и не берут.

А Сосед вытянулся в струнку и, как на конкурсе строевого смотра, отчеканил:

— Рядовой Шапошников!

— Это улица Госпитальная? А где улица Госпитальная? — спросил лейтенант и наклонился к открытому люку. — Выруби движки! Не слыхать ни хера!

— Не знаю, что за улица, товарищ лейтенант! — Сосед опустил автомат и вопросительно взглянул на меня. Я пожал плечами.

— Мне сказали, что здесь находится или госпиталь, или санчасть, или медсанбат, — разочаровался лейтенант. — Не важно кто, но кто-то из них должен быть. Хоть кто, любые врачи, медики, медсёстры. Кто есть? Никого? А мне объясняли, что где-то здесь или медгородок, или госпиталь. Если это, конечно, улица Госпитальная. Я не знаю, может, наши сами какую улицу так по-русски окрестили, чтоб сподручней было. Сказали, улица Госпитальная. Короче, мы будем прорываться к своим, на улицу Педагогическую, знаете, где это?

— Нет. Откуда нам знать? У нас ни карты, ни хера! А таблички с окрестных домов сбиты, даже не знаем, где сами сидим. Просто догадываемся, что где-то глубоко в жопе!

— А нам надо оставить в этом госпитале вот их, — лейтенант откинул угол брезента, который я поначалу и не заметил. Под откинутым брезентом, посредине между бойцами, на красном одеяле лежали два сильно обгоревших трупа. Очень сильно обгоревших, одни кости и сапоги, больше ничего.

— Мы их можем потерять при попытке прорыва, а хотелось, чтоб пацанов похоронили по-человечески. Это танкисты из нашего сопровождения. Имён я, к сожалению, не знаю. У них и документов-то не осталось никаких. Из «Мухи» их подбили, — лейтенант, по лицу ему дашь не более двадцати, снял каску.

Боже мой! Лейтенант оказался седым! Седым — в двадцать лет!

— Ни хрена! — вырвалось у меня. — Весь седой!

Кушать расхотелось моментально. Я обмяк, сердце защемило. Мне снова стало больно. Больно за лейтенанта, за его десантников, за танкистов, за всех нас, за всех солдат необъявленной чеченской войны. И за родителей, которые получат похоронки и умрут от горя, умрут вместе со своими сыновьями, навсегда искалечив свои души гибелью ни в чём неповинных детей.

Не услышав моего восклицания, летёха продолжал:

— Их трое было. Эти выбраться не смогли… Когда мы их подбирали, они ещё горели. А третий… третий вылез. Так снайпер, сука, сначала в одну ногу его ранил, потом в другую. Так он и лежал, кричал, помощи просил… Он знал, что мы рядом и что мы видим его, тоже знал. И снайпер, сука, знал, что мы рядом. А у меня из двенадцати подчинённых — осталось двое…

Я робко посмотрел на выживших в безумной передряге бойцов: каски набекрень, кирзачи рваные, некогда камуфлированные свитера стали чёрными и изодранными в локтях. Бронежилеты кривые, помятые, с мелкими пробоинами.

Бойцы сидели неподвижно, с усталыми, а потому беспристрастными, пустыми, отрешёнными лицами.

— … и я решил пожертвовать танкистом, ради спасения жизни моих двоих. По-другому я сделать не мог, — сам перед собой оправдывался лейтенант, — снайпер положил бы всех. Я сделал, что мог сделать, но пацанам своим не разрешил ползти за танкистом. Они плакали, говорили «лучше умрём, но смотреть на это больше не можем». Но я не дал им возможности пойти за раненым… Снайпер, по одному, снял бы всех. Он притих, падла, притаился, ждал нас, я знаю, ждал, дав нам сойти с ума от стонов танкиста. Но мы сидели тихо, мы не показывались. А он, видимо решив, что мы ушли, добил танкиста и исчез. Ушёл живым, падла… Но мы с ним ещё встретимся… Я сам найду его, лично…

— Он снёс ему голову… Тому танкисту, сука снёс голову… разлетелось всё… всё… — безликим, почти равнодушным голосом выдавил из себя один из бойцов. — Он внутри у нас лежит… его тело… без головы… лежит…