Во дворе под стеной маршировало пехотное подразделение – до Хорнблауэра отчетливо долетали итальянские команды. Бонапарт завоевывает Каталонию силами своих сателлитов – здесь воюют итальянцы, неаполитанцы, немцы, швейцарцы, поляки. Мундиры на солдатах – не лучше, чем их строй – лохмотья, да и те разномастные – белые, серые, коричневые, в зависимости от того, что нашлось на складе. К тому же они голодают, бедолаги. Из пяти-шести тысяч расквартированных в Росасе солдат этот полк единственный занят строевой подготовкой – остальные рыщут по окрестностям в поисках пропитания, Бонапарт не намерен кормить людей, чьими руками завоевывает мир, равно как и платит от случая к случаю, с опозданием годика этак на два. Хорнблауэр дивился, как эта прогнившая империя еще не рухнула. Вероятно, потому, что ее соперники, эти европейские короли и князьки, являют собой полнейшее ничтожество. В эту самую минуту на другом конце Пиренейского полуострова ей преградил путь настоящий военачальник с армией, которая знает, что такое дисциплина. Это противостояние решит судьбу Европы. Хорнблауэр не сомневался, что победят красные мундиры Веллингтона – он был бы в этом уверен, даже не будь Веллингтон братом обожаемой леди Барбары.

Тут он пожал плечами. Даже Веллингтон не победит Французскую Империю так быстро, чтоб спасти его от суда и расстрела. Мало того, время, отпущенное ему для прогулки, истекало. Следующий пункт его небогатой программы – посетить раненых в каземате, потом – пленных в здании склада. Комендант любезно разрешил ему проводить там и там по десять минут, после чего его вновь запирали – читать и перечитывать пяток книг (больше в Росасе не нашлось), или ходить взад-вперед по комнате, три шага туда, три шага обратно, или лежать на кровати ничком, думая о Марии, о ребенке, который родится под Новый год. И еще мучительнее – о леди Барбаре.

Хорнблауэр проснулся ночью и с минуту гадал, что же его разбудило. Потом звук повторился, и он понял. То был глухой артиллерийский раскат. Стреляли пушки с крепостного вала над его комнатой. Он рывком сел – сердце отчаянно колотилось – и еще не коснулся ступнями пола, как вся крепость пришла в движение. Над головой палили пушки. Где-то далеко, вне крепости, тоже звучала канонада – сотни выстрелов сливались в многоголосом хоре. В небе вспыхивали зарницы, их слабые отсветы проникали в комнату сквозь зарешеченное окно. Сразу за дверью били барабаны и гудели горны, призывая гарнизон к оружию. Во дворе стучали по булыжнику кованые сапоги.

Чудовищная канонада могла означать только одно: под покровом тьмы в бухту проскользнула эскадра и теперь бортовыми залпами разносит стоящие на якоре корабли. В полумиле от него разыгрывается величайшее морское сражение, а он не видит – это сводило его с ума. Он попробовал было зажечь свечу. Дрожащие пальцы не справились с кремнем и огнивом – он бросил трутницу на пол, нашарил в темноте и надел сюртук, штаны, башмаки, и тут же яростно заколотил в дверь. Он знал, что часовой за дверью – итальянец, сам же он по-итальянски не говорил, только бегло по-испански и чуть-чуть по-французски.

– Officier! Officier! – кричал Хорнблауэр. Наконец он услышал, как часовой зовет сержанта, а затем и различил унтер-офицерскую поступь. Лязг и топот во дворе уже стихли.

– Что вам нужно? – спросил сержант. По крайней мере, так Хорнблауэр догадался – слов он не понял.

– Officier! Officier! – не унимался Хорнблауэр, продолжая молотить по тяжелой двери. Залпы гремели без перерыва. Хорнблауэр что есть силы лупил кулаками в дверь, пока не услышал, как в замке повернулся ключ. Дверь распахнулась, свет фонаря ослепил Хорнблауэра, он заморгал. Перед дверью стояли часовой, сержант и молодой субалтерн в ладном белом мундире.

– Кес-ке мсье дезир? – спросил офицер. По крайней мере, он говорил по-французски, хотя и весьма посредственно.

– Я хочу видеть! – Хорнблауэр с трудом подбирал слова. – Я хочу видеть сражение! Выпустите меня на крепостной вал!

Молодой офицер нехотя помотал головой: как и остальные, он сочувствовал английскому капитану, говорят, того скоро отвезут в Париж и расстреляют.

– Это запрещено, – сказал он.

– Я не сбегу. – От волнения у Хорнблауэра развязался язык. – Даю слово чести… клянусь! Пойдите со мной, только выпустите меня! Я хочу видеть!

Офицер заколебался.

– Я не могу оставить свой пост, – сказал он.

– Тогда выпустите меня одного. Клянусь, я не уйду со стены. Я не попытаюсь бежать.

– Слово чести? – спросил субалтерн.

– Слово чести. Спасибо, сударь.

Субалтерн посторонился, Хорнблауэр пулей вылетел из комнаты, пробежал по короткому коридорчику во двор и дальше по пандусу на выходящий к морю бастион. Как раз, когда он оказался наверху, оглушительно выпалили сорокадвухфунтовые пушки, языки оранжевого пламени ослепили его. В темноте клубился горький пороховой дым. Не замеченный никем из артиллеристов, Хорнблауэр бегом спустился по крутым ступенькам на куртину меж бастионов – здесь вспышки не ослепляли и можно было видеть.

Залив Росас освещали выстрелы. Потом, пять раз подряд, громыхнули бортовые залпы, и каждый озарил величавый корабль в безупречном кильватерном строю. Эскадра скользила мимо стоящих на якоре французских судов, и каждый корабль палил в свой черед. Хорнблауэр различил «Плутон» – английский военно-морской флаг на грот-мачте, адмиральский флаг на бизань-мачте, марсели расправлены, остальные паруса взяты на гитовы. Там Лейтон, ходит по шканцам, может быть – думает о леди Барбаре. За «Плутоном» шел «Калигула». Болтон тяжело ступает по палубе, упиваясь грохотом бортовых залпов. «Калигула» стрелял быстро и четко: Болтон – хороший капитан, хотя и плохо образованный человек. Слова «Oderunt dum metuant» – «Пусть ненавидят, лишь бы боялись» – изречение императора Калигулы, выложенные золотыми буквами на корме его корабля, не значили для Болтона ничего, пока Хорнблауэр не перевел и не разъяснил смысл. Быть может, сейчас французские ядра бьют по этим самым буквам.

Однако французские корабли стреляли плохо и нерегулярно. Борта их не озарялись единым залпом, только случайными неравномерными вспышками. Пушки стреляют по одной – ночью, при внезапном нападении неприятеля, Хорнблауэр не доверил бы стрелять независимо даже британским канонирам. Интересно, какая часть расчетов целит как следует? Наверно, даже не каждый десятый. Что до больших пушек на бастионах, они не только не помогали товарищам в заливе, но, скорее, вредили. Стреляя в темноте на полмили, даже с твердой опоры и даже из большой пушки, рискуешь попасть как в чужих, так и в своих. Адмирал Мартин хорошо сделал, что, презрев навигационные опасности, послал Лейтона именно в такую безлунную ночь. Хорнблауэр, дрожа от волнения, представлял, что творится на английских кораблях – лотовые заученно выкрикивают глубину, судно кренится от отдачи, фонари освещают дымные палубы, визжат и грохочут по палубам орудийные катки, офицеры уверенно руководят стрельбой, капитан тихо отдает указания рулевому. Он перегнулся через парапет, вглядываясь во тьму.

Ноздри защекотал запах горящего дерева, не похожий на плывущий от пушек пороховой дым. Это затопили печи для разогрева ядер, однако комендант будет дураком, если прикажет стрелять калеными ядрами в таких условиях. Французские корабли горят не хуже английских, а вероятность попасть что в тех, что в других совершенно одинаковая. Тут Хорнблауэр с силой сжал каменный парапет и до боли в глазах стал вглядываться в привлекший его внимание отсвет, далекое, еле заметное зарево. В кильватере боевых кораблей британцы привели брандеры. Эскадра на якоре – идеальная цель для брандеров, и атаку Мартин продумал хорошо – идущие впереди линейные корабли потопили караульные шлюпки, отвлекли внимание французов, ослабили их огневую мощь. Отсвет ширился, огонь разгорался, озаряя корпус и мачты небольшого брига, вот вспыхнуло еще ярче – это смельчаки на борту открыли люки и орудийные порты, чтоб увеличить тягу. Хорнблауэр с крепостного вала видел даже языки пламени и в их свете – силуэт «Турени», того самого французского корабля, который вышел из боя с неповрежденными мачтами. Молодой офицер там на брандере хладнокровен и решителен – он выбрал наилучшую цель.