Потом повели его как будто под гору; свет убавлялся и сделался таков же, как наш; они как бы ссунули его с горы; он почувствовал холод, как бы морозом его ошибло; опомнился в самый обед, встал на ноги и сделался здоров. Спинные кости и ноги стали совсем прямыми; внутренние глаза его открылись; он видел грешных людей черными, как смоль; а на тех, кои лучшей жизни, здоровый алый цвет. Тот священник, который с благоговейными мыслями служит, светел в лице и слова его благоуханны, как малина; а грешный и неблагоговейвый черен и так, как бы нес великую на себе тяжесть. Он видел на торгу крестьянина, у которого змей висит, как жернов, на шее за то, что он обещался давать милостыню и давал; но перестал и впал в скупость, послушавшись совета других, которые говорили ему: «Что ты раздаешь; ты сам будешь нищий». В этом сам он признавался ему, хотя Симеон и не сказывал, что он видит на нем, а спросил только, отчего ему тяжело. — Ему не приказано сказывать о трех вещах, о коих, говорит, и думать он боится; и когда спрашивали, то он говорит, что и спрашивать о сем грех. Лучше, говорит он, дам я себя сжечь на костре; лучше увижу отца моего и мать сожигаемых, нежели скажу то, что мне не велено сказывать. Да хотя бы я и захотел кому сказать о том, так язык у меня не поворотится и слов не сыщу в себе. Когда спрашивали у него, для чего он, увидев Ангелов и подумав, что конец его пришел, не сказал отцу, что видит, то он отвечал: «Мне дано было только то сказать, что я сказал, а прочее и хотел я сказать, но не мог выговорить. Ангелы, когда повели его, сказали ему, что они опять его приведут назад, показавши то, что Бог открыть повелел. Также сказывал он: «У меня и поныне такая смелость говоришь о том, что мне приказано, что если бы и палаш висел над моею шеею, я и тогда говорил бы без страха». Когда спросили его, скажи хотя это: те три не-изрекаемые вещи, злые ли или добрые? Тогда он переменился в лице, робел и говорил: «Грех о них и думать». Один из его начальников, вскоре после его выздоровления, принуждал его сказать, какие то были вещи; он, долго противившись, наконец сказал: «Изволь, быть так, я тебе скажу о них; но знай и верь, что я и ты, как скоро я выговорю их, умрем в ту же минуту». Это испугало спрашивавшего, который, не желая так скоро умереть, оставил свое любопытство.
Когда происходило сие видение, тогда тело его лежало бездыханно, без всяких знаков жизни, трое суток; оставалось только движение пальцев, а потому и медлили его погребать.
Господин его находился тогда в тех деревнях и, узнав о сем, призывал к себе крестьянина своего Симеона; расспрашивал, но не хотел всего слушать, а отнес это к бреду, бывающему в горячке, почему и велел ему пустить кровь из правой руки; он, хотя и не хотел этого, однакож должен был повиноваться. Это не лишило его упомянутого зрения. После сего он, по свидетельству управителя тех деревень, жил, упражняясь в молитве и почти всякую ночь ходя тайно на паперть церковную, отстоящую от его деревни в полуторе версте, куда брал с собою товарища, молодого крестьянина Конона; но когда о том узнали, то ему стали препятствовать и даже гнать до того, что хотели отдашь в рекруты.
По совету родня, отца и матери, говоривших ему, чтобы он жил с женою и ее довел бы ее до распутства, он, долго колебавшись сам с собою, наконец послушался их, и в тот же день лишился духовного зрения, что случилось 1789 года в Августе месяце. Восчувствовав сию потерю, сожалел он о сем и раскаивался, почитал великим грехом свой поступок; и потому, согласившись с упомянутым Копоном, пошел в Октябре месяце в лес, в самое пустое место; там во рве вырыли они себе пещеру. С ними были топор и заступ; они нарубили дерев и сделали в пещере сруб, где и жили три недели и пять дней, упражняясь в молитве с коленопреклонением. Пища их во все сие время состояла в льняной избоине, которую дал им крестьянин, приезжавший в лес за хворостом; сверх того, другой крестьянин дал им 20 реп. Когда же ничего у них не осталось, то они ели липовый лист. Б первые шесть дней пребывания в сей избушке, слышали они над собою многих кузнецов, кующих железо с великим стуком, чем крайне были испуганы. Во все сии три недели выходили вон только три раза и, к удивлению, не имели даже нужды в телесных извержениях. О всем этом Симеон не сказывал до тех пор, пока услышали оное от управителя, который и приказал ему то подтвердить; но и тогда просил, чтобы сего не писать, дабы не привести в огласку.
Все сие приключение написано с слов самого крестьянина и сообщено достоверною особою.
XXIX
Достопримечательный случай, описанный известным Литератором Лагарпом
«Мне это так живо представляется, говорит Лагарп, как бы это вчера было, хотя оно происходило еще в начале 1788 года. Были мы на обеде у одного из наших товарищей по Академии, знатного и остроумного человека. Общество было многочисленное и выбранное из всех состояний; тут были придворные, судьи, ученые, академики и проч. В такой компании, за сытным столом, все были веселы, как обыкновенно водится; а за десертом Мальвуазье и Капское придали еще более веселости и умножили ту вольность, которая не всегда удерживается в надлежащих пределах. Разговор оживился до того, что всякому свободно было говорить, что хочет, лишь бы оно было забавно. Шамфор прочитал нам некоторые из своих безбожных и соблазнительных повестей, и Дамы слушали их, не закрываясь опахалом. За сим полились рекою насмешки над религиею. Один приводил места из Дидерота, другой из Вольтера и подобных им писателей, и все плескали руками в знак одобрения; третий, встав и подняв вверх полный стакан, кричал: «Так, Государи мои, я столько же уверен, что нет Бога, сколько уверен, что Гомер глуп». И в самом деле, сей человек был уверен в том и другом. Потом стали говорить о Гомере и о Боге, и были гости, которые говорили доброе и о том, и о другом.
Разговор сделался поважнее. Стали рассуждать с удивлением о революции, произведенной в умах Вольтером, и соглашались, что это есть драгоценнейшее перло б венце его славы. Он дал тон своему веку; он так писал, что его читают и в передних так же, как и в залах. Один из гостей с великим смехом рассказывал, что его парикмахер, пудря его, сказал: «Смотрите, Г. м., хоть я и бедный ремесленник, однако не более имею религии, как и всякой другой. Заключали, что революция непременно воспоследует, и что тогда-то суеверие и фанатизм уступят место Философии; делали выкладки, когда вероятно эпоха сия наступит, и кто из общества их будет так счастлив, что доживет до владычества разума. Старики жалели, что им нельзя тем ласкаться; молодые восхищались надеждою, что доживут до сей радости, и особенно поздравляли Академию, что она приуготовила сие великое дело и была главным местом, средоточием, пружиною свободы мыслить.
Один, однакож, из гостей не принимал участия во всех сих веселых разговорах и даже в самых малых шутках. Это был Г. Казот, любезный, оригинальный человек, но, по несчастью, привязанный к мечтаниям тех, кои верят просвещению свыше. Он тут вступил в разговор и сказал важным тоном: «Радуйтесь, Государи мои! вы все будете свидетелями этой великой и хвальной революции, которой вы столько желаете. Вы знаете, что я отчасти умею пророчить; так я вам объявляю: вы ее увидите».
Для сего не нужно пророческого дара, отвечали ему.
«Это правда, возразил он; но, может быть, он нужен для того, что я еще намерен сказать вам. Знаете ли вы, Г. м., что произойдет из сей революции, где разум восторжествует над откровенною религиею? Что она принесет вам всем, сколько вас здесь ни есть?»
«Посмотрим, сказал Кондорсет с своею глупою миною философа; не беда встретиться и с Пророком».
«Вы, Господин Кондорсет, продолжал Казот, в подземной тюрьме на полу испустите дух; — вы умрете от яда, который примете, дабы избежать от рук палачей; от яда, который, благодаря наступающим временам, вы принуждены будете всегда носить с собою[12]».
