Я всю жизнь живу в этом Городе и знаю его очень хорошо.

Я знаю, что Яков Брюс до сих пор кормит своих грифонов в самом сердце Города. Я знаю, что неугомонный Павел по ночам одиноко марширует по внутреннему дворику Михайловского замка.

Я знаю, что если прислушаться, то можно услышать гул печей крематориев в Парке Победы или шорох тысяч крысиных лап по Московскому проспекту.

Я знаю, что Сфинксы стерегут невские волны, отпугивая всякую нечисть, которая пытается выбраться на набережную с Благовещенского моста.

Я знаю, что парадные фасады центральных улиц нашего Города не дают разглядеть тьму, которая прячется в узких арках и проходных дворах-колодцах.

Поверьте мне на слово: если вам придет в голову погулять в лабиринтах дворов Центрального района, то будьте готовы к тому, что время и пространство могут локально свернуться и привести вас из двора-колодца на Садовой в среду лета 2023 года в пятницу 1965 на Лиговке или в воскресенье 1949 на Шпалерной.

Такое случается и в более спокойных местах, а уж в Городе, который почти потерял своих жителей, три раза менял название, пережил мятежи, революции, войны, был изуродован изуверскими бомбежками и еще больше бездумной реставрацией, может случиться и не такое. Изворотливая нечисть пролезает между лап Сфинксов и шныряет по Городу, ища, чем поживиться.

Днем Город бесстрастно взирает на жителей и гостей, вечером ‒ расслабленно раскидывает свои руки по спинам скамеек в парках или по столикам ресторанчиков. Перед сном он подбирается, отряхивается и выходит на прогулку. Днем может быть сонным, тревожным, крикливым, пафосным и даже несносным, а по ночам Город прекрасен. Пустынные улицы, на которых гулко отдаются шаги прохожих, шорох шин редких автомобилей. На грани видимости мелькают серые тени петербургских призраков.

Я люблю гулять по Городу по ночам. Бывает, просто так выбираюсь вечером на Васильевский остров и начинаю бесцельно фланировать от Горного института к Стрелке. Улицы пустеют, а я иду по набережной, пересекаю линии Острова в положенных и неположенных местах, любуюсь мощью ледокола Красина, белоснежными лайнерами, пришвартовавшимися на Английской набережной. Обязательно остановлюсь у подводной лодки С-189.

Дойдя до Сфинксов, я сажусь на гранитные ступени и сочувственно смотрю на правого сфинкса, совершенство которого было нарушено осколком. Время не щадит никого. Рушатся города, рассыпаются государства, материки сдвигаются с места и только Сфинксы стоят недвижимо, молча глядя в Вечность.

Проходит ночь ‒ пора уезжать домой, чтобы утром погрузиться в бесконечную череду дел и делишек, нервотрепку и сутолоку судебных коридоров, напряженную строгость залов судебных заседаний.

Для меня эта история началась, когда я бродил по набережной Волги в городе Рыбинск. Только что закончился судебный процесс, осталось дождаться вечернего поезда, чтобы вернуться домой. Все местные рестораны были проверены на предмет пищи и выпивки, краеведческий музей, который порадовал славной историей города, посещен, а свидание с Рыбинском все никак не заканчивалось. Я болтался по городку, как бумажный кораблик в весеннее половодье.

Когда мысль о том, что этот день никогда не кончится, была мною принята, позвонила помощница: «Дмитрий Андреевич», ‒ пропищала она в трубку, ‒ «снимите меня с этого дела: он какой-то странный!» Зарина ходила в арбитраж по простенькому делу. Все документы были подписаны, акт выполненных работ передан заказчику, подписи на нем не было, но и возражений тоже, так что сложностей это дело не должно было вызывать, и я рассчитывал, что мы разберемся с ним за одно заседание. «Кто, что?», ‒ не понял я. «Да представитель у ответчиков. Он какой-то ну очень странный! Да и судья как каменная. Можно я этим делом больше не буду заниматься?». «Можно, ‒ вздохнул я. ‒ Когда следующее заседание?»

Мы встретились с представителем ответчика через неделю ‒ сразу стало понятно, что так удивило Зарину. Молодой человек был экстравагантен: одетый в клетчатую тройку с шейным платком, с безупречным пробором и зализанным на бок длинными жидкими волосами, он напоминал породистого английского сеттера. Лицо у него было вытянутое. Глаза серые. Разговаривая, он смотрел чуть поверх головы, от чего его гладковыбритый холеный подбородок приподнимался и лицо приобретало благородные черты. Да, про такие лица говорят – породистые. Молодой человек искренне и артистично изображал из себя дворянина начала 19 века, который неожиданно для самого себя оказался в 21 веке, но не смешался с культурной средой, сохранив стиль и язык своей эпохи.

Разговаривал он соответствующе – слегка в нос, великосветскими интонациями: «Позвольте с вами не согласиться», «Я буду бесконечно признателен, если вы соизволите уделить несколько минут своего драгоценного времени, дабы мы могли приватно обсудить возникшее недоразумение», «Видите, милостивый государь, мое скромное разумение…» и так далее. Вести беседу с человеком, который говорит на языке высшего общества 19 века, крайне утомительное занятие, потому что слишком много усилий тратится на то, чтобы понять, что пытается до тебя донести этот псевдодворянин. В тоже время мне не хотелось демонстрировать, что такая манера вести беседу меня утомляет. Я вспомнил лучшие произведения из школьного курса, адаптировался и через несколько минут поддерживал деловой разговор в великосветском стиле.

Конечно, такой стиль общения – это заурядная манипуляция, попытка замусорить сознание собеседника непривычными оборотами, показать свое интеллектуальное превосходство. Потом, когда собеседник окончательно одуреет, можно получить желаемое.

«Интересно, он пукает тоже «благородно», благоухая, или как мы, смерды?», – думалось мне при рассматривании этого уникального экспоната, выделяющегося из пестрой массы фриков-арбитражников.

Когда я принял навязанную мне манеру говорить, наш диалог потек неожиданно легко. Мой собеседник явно удивился, даже попытался перейти на «нормальный русский», но тут я не дал ему свернуть с выбранной дороги. Мне требовались драгоценные секунды, чтобы подбирать великосветские обороты, и это не мешало держать в фокусе суть беседы. Представитель ответчика оборотисто и завуалировано старался выведать мою позицию относительно перспектив дела. Я со своей стороны не менее витиевато уповал на скорый и справедливый суд, вверяя судьбу нашего небольшого спора в руки правосудия. На том и расстались.

Фамилия судьи, которая вела процесс, мне ничего не говорила, но, когда я вошел в зал, по моей спине пробежал холодок. С судейской кафедры на меня смотрел Сфинкс. Оживший Сфинкс из плоти и крови, одетый в мантию. Лицо судьи было неподвижно и прекрасно, карие глаза смотрели прямо вперед и почти не шевелились. Мне показалось, что она даже не моргает и практически не дышит. Секретарь судьи завела нас в зал, забрала паспорта и доверенности, после чего Сфинкс заговорил. Это был голос ниоткуда и отовсюду.