Однако на Хай-стрит девушек ожидала совсем другая картина. Здесь появилась импровизированная баррикада, наспех сооруженная из припаркованных машин, шин и досок. Наверху баррикады лежали сорванные с пабов вывески: «Герцог Йоркский», «Королева Виктория», «Голова короля» — словно фотографии из семейного альбома страны, они тускло глядели из гущи досок и камней. Из-за укрепления в ближайшие лавки и дома то и дело сновали фигуры. Люди разбивали кирками мостовую, запасаясь кирпичами и булыжниками для метания.

Отца нигде не было видно.

Громкоговоритель приближался, бездушный металлический голос снова и снова повторял лающие приказы:

«Всем оставаться дома. На улицу не выходить. Всё под контролем».

«Нам лучше вернуться», — сказала Селия.

«Нет. Нужно найти его!»

Они продвигались дальше короткими перебежками то вправо, то влево, пригибаясь, опасаясь летящих камней, когда в воздухе провыла мина и витрина зеленной лавки разлетелась дождем сверкающих стеклянных брызг, а всего в нескольких ярдах от них вспыхнул ярким пламенем «моррис-майнор». Мир, каким его знала Роза, рушился на ее глазах. Они побежали.

Отец вернулся через два часа. Он молча сел на свое обычное место у очага и не отвечал на вопросы.

На следующий день с обращением к нации выступил лорд Галифакс. Он стал главой Правительства Единства, в мае сменив на этом посту Невилла Чемберлена, своего престарелого предшественника, запомнившегося воротником-стойкой и морщинистой куриной шеей. Сухопарый бесцветный Галифакс, хотя и напоминал Розе старую цаплю, яростно и неутомимо подавлял назойливых несогласных, таких как Уинстон Черчилль, которого мгновенно снимали с любого поста.

Боится сейчас Галифакс чего-то или просто устал? В своей тягучей патрицианской манере он рассказал, что король вызывал его в Букингемский дворец и напомнил ему, что в жилах королевской семьи течет и германская кровь. Учитывая потерю Польши и континентальной Европы, не лучше ли найти возможность как-то договориться с немцами? Америка тоже это поддерживает. Американский посол, Джозеф Кеннеди, призвал создать Союз. Соединенные Штаты не испытывают ни малейшего желания ввязываться в ненужную им войну. У Британии остается единственный выход — сражаться в одиночку, без запасов провианта, без союзников, без связи с остальной империей.

«Уповая на Господа и любя свою страну, я утвердил Закон о чрезвычайных полномочиях, — объявил Галифакс. — Вся законодательная деятельность отныне будет осуществляться под эгидой протектората».

За этим опустилась тишина, как облако пыли после взрыва бомбы.

Целую неделю по всем радиочастотам звучали только помехи: глушили иностранные радиостанции и программы. Газеты исчезли с лотков, почта не доставлялась. Выезд за границу запретили, все письма в протекторат и из него проходили цензуру.

Однако не замечать аресты было невозможно. Больницы, школы и детские лагеря реквизировали и превратили во временные изоляторы для задержанных. Лондонский Тауэр, как много веков назад, снова стал тюрьмой. Целые группы политиков, членов местных муниципалитетов и общественных деятелей отправляли в тюрьмы, в то время как другие быстро выдвигались на важные посты. Представители правящего класса, наладившие ценные связи с режимом, посетив Германию еще в 1930-е и не побрезговав подружиться с важными фигурами, получили щедрое вознаграждение. Уже через несколько дней Галифакс отправился в отставку и премьер-министром стал Освальд Мосли. Король, королева и две маленькие принцессы бесследно исчезли.

Роза, как и остальные домашние, успела привыкнуть к тому, что каждое утро на улицах появляются покрытые брезентом грузовики, объезжая дома, забирая и увозя незнакомцев, соседей и друзей. По улицам под конвоем охранников на мотоциклах и солдат в стальных касках брели колонны арестованных. Над террасами из выцветшего кирпича то и дело поднимались и снова опускались занавески. Наверное, у властей есть свои причины. В конце концов восторжествует законность.

Еще сложнее было не замечать «исчезновения».

Официально, конечно, так это не называлось, применялись более безобидные термины, такие как «выезд», «эвакуация» или «переселение», однако в народе прочно утвердилось слово «исчезновение».

В течение первых же нескольких месяцев мужчин призвали на службу. Тысячи мужчин в возрасте от семнадцати до тридцати пяти отправили работать на континент, это называлось «сверхсрочная трудовая повинность». Женщин уверяли, что с мужчинами можно будет связаться, как только выяснится, куда именно их направили. В рамках общей программы переселения они должны были работать в провинциях, больше всего нуждавшихся в рабочих руках. И действительно, от них зачастую приходили письма — короткие, без подробностей, иногда с вымаранными черными чернилами цензуры фразами.

Но никакие отвлеченные умствования не в силах передать отчаяние и горе расставания. Безусых подростков, еще совсем детей, сгоняли на железнодорожные станции или сажали в военные грузовики в указанных сборных пунктах прямо на улице. Жены и матери выли, словно коровы, у которых отнимают телят.

Мать Розы ежедневно благодарила судьбу за то, что не родила сыновей.

Однако шли месяцы, и люди решили оставить прошлое в прошлом. «Давайте не будем всю оставшуюся жизнь оглядываться назад, — на разные лады повторяли друзья Розиных родителей. — Нам еще повезло, что мы вступили в Союз. Посмотрите на Францию, на Бельгию. Посмотрите на любую другую страну в Европе».

В итоге все начали называть протекторат бутафорией и сошлись на том, что жизнь пойдет дальше как обычно.

«Вот вам и вся политика, — вещал зеленщик, насыпая картошку в корзинку их матери. — Как там говорится? Кто бы ни победил, у власти всегда правительство».

Другие напоминали, что раз канадцы, индусы и австралийцы много лет мирились с тем, что глава их государства находится на другом конце земли, то стоит ли Британии возражать? Политические союзы существовали всегда.

Селия, однако, оставалась безутешной. Весь мир закрылся: ни отдыха за границей, ни брюк, ни макияжа. Ни курения в общественных местах. Ни образования, потому что ей уже исполнилось семнадцать, а университеты больше не принимают женщин. Никаких избирательных прав. Никакого веселья. Новые реалии Союза вырисовывались все более четко, и она постоянно ударялась в слезы, сотрясая дом истошными криками и истеричными требованиями с топаньем ног.

Просто потрясающе, как хорошо в конце концов ей удалось приспособиться.

— Ты нервничаешь.

На обычно оживленном лице Мартина застыло напряжение, и он курил одну сигарету за другой, впрочем, не становясь от этого менее привлекательным.

Он был из тех мужчин, которые с возрастом делаются только интереснее. Несмотря на несколько фунтов лишнего веса, его торс все еще оставался мускулистым, и от него так и исходила животная витальность. В отличие от своих сверстников, предпочитающих гладко бритые черепа, он отпустил волосы, насколько возможно, не превышая предписанной уставом длины. В его иссиня-черной шевелюре уже появились проблески седины, однако на фоне нее смуглый от природы цвет кожи создавал впечатление здорового загара.

Тем не менее в тот вечер, невзирая на расслабляющий комфорт Речного зала в «Савое», с его зеркальными, напоминающими засахаренный миндаль стенами, розово-золотой обстановкой и малиновыми настольными лампами, Мартин пил не переставая, и на его щеках играл слабый румянец опьянения.

— Нервничаю? Правда, либлинг[3]? Пожалуй, что да. Все сложно. — Он провел рукой по волосам и рассеянно заглянул в меню. — Между нами говоря, я ездил в Германию не только по семейным делам.

Роза опустила взгляд в тарелку. Ее покоробило от того, что Мартин считает возможным открыто обсуждать с ней свои семейные дела, да и сама связь с женатым мужчиной заставляла ужасаться. Она никогда не осмеливалась сказать ему об этом, однако неизменно пресекала его попытки обсуждать недостатки Хельги, как и разговоры о том, что они скоро смогут «узаконить свои отношения».