– Даруй ему благодать, – продолжал брат Хэнк, – и милость.
Он на секунду умолк, позволив отдаленному тиканью хромированных часов в кабинете отца настроить всех на серьезный лад. Кто-то одобрительно закряхтел.
– Да, Господи, – сказали все. – Да будет так, да будет так, да будет так, – повторили они.
Брат Хэнк снял руку с моих плеч и вознес ее у меня над головой. Так делал отец, когда шутя разбивал о мою голову воображаемое яйцо и изображал, как желток стекает по моим щекам.
– Сделай его сосудом истины. Да не изольется ложь из благословенного источника. Аминь!
– Аминь! – воскликнули мужчины и, скрипя коленями, поднялись на ноги.
Мы уселись на стулья, поставленные кругом у дивана. Брат Нильсон и мой отец сидели в середине. Брат Хэнк достал стопку Библий из ящика соседнего стола и расправил их веером, как колоду карт. Каждый внимательно выбрал себе по экземпляру и старательно осмотрел его, прежде чем открыть.
– Расскажи мне что-нибудь, прежде чем мы начнем, – попросил брат Нильсон, выудив собственную Библию из-под диванной подушки. На потрескавшейся кожаной обложке золотыми буквами блестело его имя. Потрепанная Библия словно говорила нам: «Перед вами человек, чьи пальцы мнут и листают эти страницы вот уже двадцать лет. Перед вами человек, проливший немало слез над этой книгой и промочивший ими красные слова нашего Спасителя». – Я тут поговорил с парнями, и мне вот что интересно, мальчик, – продолжал брат Нильсон. – Что ты думаешь о ближневосточной проблеме? Правильно ли ведет себя президент?
Я замер. Присутствие Хлои защищало меня от прямых вопросов о сексуальных предпочтениях, но я мог себя выдать, высказав неугодное мнение. Я всегда нервничал, когда приходилось о чем-то высказываться. Одно дело прослыть неженкой, и совсем другое – неженкой, сочувствующей арабам: это могло навести на мысль о моем тайном влечении к мужчинам. А если подобное выйдет наружу, то ничто уже не остановит окружающих от того, чтобы размолоть в пыль каждую крупинку моей личности. Любое высказанное мною мнение превратится в очередной симптом моей гомосексуальности. Я мог похвастаться, что натер до блеска больше автомобилей, чем любой другой работник моего отца; мог тыкать пальцем в мальчишку в школе и смеяться над ним из-за того, что он носит узкие джинсы и зализанную прическу… Но если меня заподозрят в особых склонностях и мыслях, то я перестану быть человеком в глазах этих людей, в глазах моего отца.
– Ну что? – спросил брат Нильсон. Подавшись вперед, он вяло улыбнулся. Казалось, ему нужно приложить немало усилий, чтобы оторвать спину от кожаного дивана. – Язык проглотил?
Я приготовил отрывок про Иова, несчастнейшего из несчастных ветхозаветных героев. Решил, что если буду придерживаться Писания, то смогу увернуться от критики и пристального внимания стеклянных стен салона, похожих на стекла микроскопа, сквозь которые лился желтый свет, обнажая мою затухающую веру и подозрительную манерность. Растерявшись, я не знал, что делать или говорить.
Я кашлянул в кулак и открыл Библию, стараясь не обращать внимания на взгляд брата Нильсона.
– Пример Иова показывает нам, что мы не знаем волю Божью, – начал я. – Почему случается плохое? И почему – с хорошими людьми?
Я бессмысленно глядел в книгу, стараясь успокоить дрожащие руки. Взгляды брата Нильсона и отца прожигали меня насквозь, но я не смотрел в их сторону, а перелистывал страницы в надежде, что смогу собраться с мыслями.
– Продолжай, мальчик, – сказал брат Нильсон. – Пусть Святой Дух говорит через тебя.
Я вглядывался в слова, пока они не превратились в набор бессмысленных символов и не закружились перед глазами. Простые фразы, заученные мной накануне вечером, отказывались вставать рядом с истертыми банальностями, которые прививали мне три раза в неделю в церкви с момента моего рождения.
– Иов был хорошим человеком, – сказал я. – Он не заслужил того, что с ним случилось. Но друзья не слушали его. Они…
То, что я пытался сказать, было невозможно, слишком сложно обратить в слова. Когда в жизни Иова все рухнуло, когда из-за пари между Сатаной и Господом погибли его жена, двое детей и весь домашний скот, друзья спросили, в чем он провинился, чем заслужил наказание Господа. Они только этим могли объяснить случившееся. Плохое случается с плохими людьми. Но как быть, если с плохим человеком случается хорошее и наоборот?
Я поднял глаза как раз в тот момент, когда Хлоя подъехала к салону. Свои длинные волосы она собирала в хвост; брекеты портили ее улыбку. Сколько раз я использовал их как предлог, чтобы прервать поцелуи взасос. На чтение и обсуждение Библии женщин не допускали, но Хлоя была немного бунтарка. Она считала, что женщины, как и мужчины, имеют полное право занимать в церкви важные руководящие должности, правда, сказала мне об этом по секрету. Большинство прихожанок, как и моя мама, твердили, что в Писании четко указана роль женщины и что священнослужителем должен быть мужчина, но попадались и те, кто оспаривал это мнение.
Сегодня, однако, Хлоя осталась в машине и наблюдала за мной издалека, пытаясь понять, обладаю ли я качеством, которое отец и другие мужчины жаждали во мне увидеть, – уверенностью будущего церковного лидера. Крест патриарха должен был перейти от брата Нильсона к моему отцу, а потом и ко мне.
Я почувствовал, как краснею до кончиков ушей; захлопнув книгу, я уставился на свои ботинки.
– Я не…
Плитка под ногами высохла, и в следах, оставленных резиновыми подошвами, светилась занесенная с улицы пыльца. Пол надо было протереть. На улице в ряд стояли машины, которые необходимо было помыть, – прошедший дождь оставил разводы на товаре моего отца.
– Ничего, сынок, – сказал отец, не поднимая глаз от Библии. – Попробуем как-нибудь в другой раз.
У меня пересохло во рту, а язык еле ворочался под тяжестью слов.
– Я потерял мысль, – сказал я и посмотрел в сторону.
Наши силуэты отражались в заднем окне «Мустанга». Растянутые фигуры в выпуклом стекле машины напоминали тонкий длинный ободок золотого кольца, разорванного в области между моей правой ногой и подлокотником дивана.
Брат Нильсон открыл Библию и прочистил горло.
– Ничего, – сказал он. – Не все из нас умеют толковать Писание.
И заговорил о славе небесной и вечной жизни.
Несколько часов спустя, сидя с мамой, папой и Хлоей в «Лесном массиве», я размышлял над словами брата Нильсона. Глядя на огромную пилу над столом, я представлял, как она соскакивает с гвоздя, удерживающего ее на стене; представлял, как она распиливает наш город на две части. Той же ночью мне приснился брат Нильсон; он стоял в хлопающих на ветру боксерах на краю одной половины нашей распиленной гостиной, которая медленно уплывала прочь. Его старое обесиленное тело не могло перепрыгнуть через увеличивающуюся пропасть, так что вскоре он исчез, унесенный материковым дрейфом.
Правда заключалась в том, что друзья Иова ничего не поняли. Ни Элифаз, ни Билдад, ни Цофар. Иов потерял все: скот, жену, двоих красавиц-дочерей. Щелчок пальцами, и все исчезло. Только Елиуй, самый юный из друзей Иова, осознал несправедливость потери, понесенной его другом.
Крепкая семья, дом, машина. Для окружавших меня мужчин, как и для меня в то время, все это было признаком хорошей обеспеченной жизни. Неважно, что теперь мы торгуем машинами, а не скотом и что нам не понять истинных причин войны и не суждено увидеть, как военные «хаммеры» рассекают пустыню. В конце концов, Бог даровал Иову другую жену и детей и даже новый скот. Что бы ни случилось, как бы мы ни страдали, если у нас есть вера, Господь вернет нам все, пересадит кожу, слепит новые тела взамен изможденным.
Грозовые тучи, как и прошлой ночью, двигались на плато Озарк.
«Холодный фронт достигнет своей цели к утру, – сказал метеоролог со среднезападным акцентом, резко обрывая, а не растягивая слова, как делают южане. – Однако вы вряд ли его почувствуете». – Он улыбнулся, и его карие глаза сверкнули в свете студийных ламп.
