– А-а, – произнес Ман.

– Вот почему он выглядит более хрупким и менее выносливым, чем бурре-сахиб. – (Ман молчал, обдумывая это физиологическое предположение.) – У него прекрасные черты лица его матери, – сказал старик и прикусил язык, словно сболтнул что-то лишнее.

Ман вспомнил, что бегум-сахиба – жена наваба Байтара и мать его дочери и сыновей-близнецов – придерживалась пурды всю жизнь. Он задавался вопросом, откуда слуга-мужчина мог знать, как она выглядит, но почувствовал смущение старика и не стал спрашивать.

Возможно, по фотографии, а еще более вероятно – ходили разговоры среди слуг, думал он.

– Или так говорят, – добавил старик. Затем он остановился и сказал: – Она была очень хорошей женщиной, да покоится ее душа с миром. Она была добра ко всем нам. У нее была сильная воля.

Мана заинтриговали нерешительные, но пылкие экскурсы старика в историю семьи, которой он отдал всю жизнь. Но, несмотря на головную боль, он был уже совсем голоден и решил, что сейчас не время для разговоров, и сказал:

– Передайте чхоте-сахибу, что я буду через семь минут.

Если старик и был озадачен необычным ощущением времени Мана, то не подал виду. Он кивнул и собрался уходить.

– Как они вас называют? – спросил Ман.

– Гулям Русул, хузур, – ответил старый слуга.

Ман кивнул, и он удалился.

– Хорошо спалось? – спросил Фироз, улыбаясь Ману.

– Очень. Но ты рано встал.

– Не раньше обычного. Мне нравится делать побольше работы перед завтраком. Если бы не клиент, то я занялся бы сводками. А вот ты, кажется, вообще не работаешь.

Ман взглянул на две небольшие пилюли, лежащие на блюдце, но ничего не сказал, и Фироз продолжил.

– Итак, я ничего не понимаю в тканях… – начал он. Ман застонал.

– Это серьезный разговор? – спросил он.

– Да, конечно, – смеясь, ответил Фироз. – Я уже минимум два часа на ногах.

– Ну, у меня похмелье, – сказал Ман. – Не будь бессердечным!

– Сердце у меня есть, – сказал Фироз, чуть покраснев. – Уверяю тебя. – Он взглянул на часы на стене. – Но мне пора в клуб верховой езды. Знаешь, Ман, однажды я научу тебя играть в поло, несмотря ни на какие твои протесты. – Он встал и пошел в сторону коридора.

– О, хорошо, – сказал Ман бодрее. – Это мне ближе.

Подали омлет. Он был чуть теплым, потому что ему пришлось преодолеть огромное расстояние между кухней и залом для завтрака в Байтар-Хаусе. Ман некоторое время смотрел на него, а затем откусил кусок тоста без масла. Его голод снова исчез. Он проглотил аспирин.

Тем временем Фироз только подошел ко входной двери, когда заметил, как личный секретарь его отца Муртаза Али спорит с молодым человеком у входа. Молодой человек хотел встретиться с навабом-сахибом. Муртаза Али, который был немногим старше, сочувственно и встревоженно пытался воспрепятствовать ему. Молодой человек был не очень хорошо одет – на нем была белая домотканая хлопковая курта, но его урду был неплох как в смысле произношения, так и в способе изъясняться. Он говорил:

– Но он назначил мне прийти к этому часу, и вот я здесь! – Напряженное выражение его худощавого лица заставило Фироза остановиться.

– Что-то, кажется, случилось? – спросил Фироз.

Муртаза Али повернулся и сказал:

– Чхоте-сахиб, похоже, этот человек хочет увидеться с вашим отцом по поводу работы в библиотеке. Он говорит, что у него назначена встреча.

– Вы что-то знаете об этом? – спросил Фироз Муртазу Али.

– Боюсь, что нет, чхоте-сахиб.

Молодой человек сказал:

– Я пришел издалека и с некоторыми трудностями. Наваб-сахиб ясно сказал мне, что я должен быть здесь в десять часов, чтобы встретиться с ним.

– Вы уверены, что он имел в виду сегодня? – довольно вежливым тоном спросил Фироз.

– Да, конечно!

– Если бы мой отец сказал, что его следует побеспокоить, он оставил бы весточку, – сказал Фироз. – Проблема в том, что когда мой отец оказывается в библиотеке, он погружается в иной мир. Боюсь, вам придется подождать, пока он выйдет. Или вы могли бы, скажем, зайти позже?

В углах рта юноши зашевелились сильные эмоции. Очевидно, что он нуждался в заработке, но также было ясно, что у него есть гордость.

– Я не готов так бегать, – сказал он тихо, но отчетливо.

Фироз был удивлен. Казалось, эта честность граничит с дерзостью. Он не сказал, к примеру: «Навабзада[135] поймет, что мне сложно…» или любую другую угодливую фразу. Он просто сказал – я не готов.

– Что ж, дело ваше, – легко сказал Фироз. – А теперь прошу простить меня, я кое-куда тороплюсь. – Он чуть нахмурился, садясь в машину.

Накануне вечером, когда Ман приходил к Саиде-бай, она развлекала своего старого, но крупного клиента – раджу Марха – маленького княжеского государства в Мадхья-Бхарате. Раджа прибыл в Брахмпур на несколько дней, чтобы, во-первых, проконтролировать управление некоторыми своими землями в Брахмпуре и, во-вторых, – содействовать строительству нового храма Шивы[136] на принадлежащем ему участке неподалеку от мечети Аламгири в Старом Брахмпуре. Раджа знал Брахмпур со времен своего студенчества двадцать лет назад. Он часто бывал в заведении, где трудилась Мохсина-бай, когда они с дочерью Саидой еще жили на печально известной улице Тарбуз-ка-Базар.

В детстве Саиды-бай они с матерью делили верхний этаж дома с тремя другими куртизанками, самая старшая из которых, в силу того что она владела этим местом, долгие годы действовала как их мадам. Матери Саиды-бай не нравилось такое положение, и, поскольку слава и привлекательность дочери росли, она смогла отстоять свою независимость. Когда Саиде-бай было семнадцать или около того, она завоевала внимание махараджи большого штата в Раджастхане, а позже наваба Ситагарха и с тех пор не оглядывалась в прошлое.

Со временем Саида-бай смогла позволить себе нынешний дом в Пасанд-Багхе и уехала жить туда с матерью и младшей сестрой. Все три женщины, разделенные промежутками в двадцать и пятнадцать лет, были очень привлекательны, каждая по-своему. Если мать обладала силой и яркостью меди, а Саида-бай – приглушенным блеском серебра, то мягкосердечная Тасним, названная в честь райского источника, огражденная и матерью, и сестрой от профессии прародительниц, была наделена живостью и неуловимостью ртути.

Мохсина-бай умерла два года назад. Ее смерть стала ужасным ударом для Саиды-бай, которая все еще иногда приходила на кладбище и плакала, растянувшись на могиле матери. Саида-бай и Тасним теперь жили в Пасанд-Багхе одни с двумя служанками – горничной и кухаркой. Ночью ворота охранял невозмутимый привратник. Этим вечером Саида-бай не планировала принимать гостей. Она сидела со своими таблаистом и сарангистом, развлекаясь сплетнями и музыкой.

Аккомпаниаторы Саиды-бай образцово контрастировали между собой. Обоим было около двадцати пяти, и оба были преданными и опытными музыкантами. Они обожали друг друга и были сильно привязаны – экономикой и любовью – к Саиде-бай. Но на этом сходство заканчивалось. Исхак Хан, с такой легкостью и гармоничностью владевший смычком, поклонявшийся своему саранги почти до самозабвения, был сардоническим холостяком.

Моту Чанд, прозванный так из-за полноты, был самодостаточным жизнелюбом и отцом уже четверых детей. Он слегка напоминал бульдога – большими глазами навыкате и пыхтящим ртом – и был благостно вял и заторможен, за исключением тех случаев, когда он яростно барабанил на своих табла.

Они обсуждали устада Маджида Хана – одного из самых известных классических певцов Индии, всем известного затворника, живущего в Старом городе, недалеко от тех мест, где выросла Саида-бай.

– Но вот чего я не понимаю, Саида-бегум, – сказал Моту Чанд, неловко откинувшись назад из-за своего брюшка. – Почему он так нетерпим к нам, маленьким людям. Ну вот сидит он с головой над облаками, будто бог Шива на горе Кайлас[137]. К чему ему открывать третий глаз, чтобы испепелить нас?