Каждый понимал, что это необходимо, но никто не мог решиться сделать это первым. Ждали и смотрели на полковника. Он молча снял шинель, достал из кармана перочинный ножик и стал срезать пуговицы и снимать погоны. Побледнел, руки дрожали. Мы молча, со слезами на глазах, делали то же. Каждый хотел пару погон спрятать на память. Кто в ботинки или за голенища сапог, кто в брюки, но большинство отпарывали подкладку в рукавах шинели и туда прятали. У всех осталось по паре погон. Что делать, куда их спрятать? Нашлись спички, и на маленьком костре мы их сожгли, дабы никто не смог их профанировать. Вместе с погонами мы распрощались навсегда с нашей кадетской жизнью, нашими верованиями, надеждами и мечтаниями. Остались лишь страдания и боль. Посидели, покурили, надо идти, но никто не хочет отойти от костра, где сгорало наше дорогое, лучшее.
Наконец полковник Овсянников встал и твердым голосом сказал: «Пойдем, ребята, не унывайте! Вы погоны носили несколько лет, а я несколько десятков лет. Тяжело это, но нужно пережить. Помните! Я всегда останусь полковником, а вы кадетами. Носите всегда в душе ваши Заветы!»
Краткая речь, но глубокая! Все молча встали и толпой пошли. К вечеру пришли в немецкую колонию Большая Аккаржа. Неделю тому назад здесь мы ночевали, идя с надеждой в Румынию. Разбрелись по домам. Немцы нас накормили, и мы спокойно переночевали. Утром опять собрались и побрели. Первое напряжение нервов миновало, и каждый будто смирился с участью, кой-кто повеселел, начались шутки. Хондажевский достал из футляра балалайку и заиграл. Он был балалаечником-артистом и никогда с ней не расставался. Засветились глаза, заиграла улыбка, всем стало веселее. Идя, посматриваем вперед, ожидая встречи с красными.
Пришли в Люстдорф. Красных здесь еще не было. Немцы нас встретили с удивлением, но приняли гостеприимно: накормили, и мы переночевали. Утром опять собрались, но уже без веселья и шуток, а с опасением в сердцах, двинулись навстречу неизвестному будущему, какой-то новой жизни, за пределами корпусной семьи. Между Люстдорфом и Большим Фонтаном увидели мы в чистом поле советскую заставу: большой красный флаг, пулеметная тачанка и несколько конных и пеших красноармейцев. Остановили нас, стали опрашивать: «Кто? Куда? Откуда?»
Полковник Овсянников вышел вперед и стал объяснять командиру заставы. Красноармейцы нас окружили, стали с нами разговаривать и смеяться. Враждебно сначала к нам не относились, но, узнав, что мы кадеты, стали ругаться и угрожать, что нас, «белогвардейскую шпану», надо всех расстрелять. Стали нас осматривать – можно ли что-либо взять. Один из конных заинтересовался футляром Хондажевского. Балалайку взял себе, футляр вернул. Бедняга даже заплакал. С нею он никогда не расставался, имея ее с первого класса. Прекрасный инструмент – разыгран. Был мастером игры и часто нас веселил. В это время разговоры полковника Овсянникова с командиром заставы кончились, и мы, в сопровождении одного конного, направились в Одессу в здание нашего корпуса.
По дороге мы, интересуясь своей судьбой, спрашивали красноармейца, что будет с нами. Он был парень неплохой. Чувствовал себя господином положения. Шутил и пугал нас, говоря, что доведет до корпуса, а что будет дальше, не знает. Но нас, «белогвардейскую шпану», надо расстрелять. Мы, собственно, ничего не чувствовали. Мы были измученны, а нервы расстроенны. Шли, опустив головы, ничего не думая. А что мог думать 16-летний мальчик в таком положении? Идем знакомыми местами: восьмая станция, седьмая, пятая, и вот начались лагеря и большое поле, а за ними корпусный лагерь и наше здание. Прохожие с удивлением останавливались и в недоумении смотрели на нас, крестясь, и крестили нас совершенно так, как нас провожали 25 января. Вот мы уже в ограде корпуса. Кто-то нас ведет вдоль здания и приводит через черную лестницу в помещение 2-й роты. В спальне мы размещаемся. Есть кровати с матрацами. Принесли одеяла. Опять началась новая жизнь в холодном, неотапливаемом помещении. Три раза в день мы ходили в столовую питаться. Утром – кусок черной замазки и жестяная кружка чая; обед – тарелка мутного, без определенного состава супа и немного ячневой каши; ужин – кусок хлеба и чай. Жили, ожидая решения нашей участи. Никуда не ходили, и, казалось, никто нами не интересовался. Когда вернулись в корпyc 3-я и 4-я роты, не помню. Постепенно кадет становилось все меньше и меньше. Живущие в Одессе возвращались в свои семьи или к хорошим знакомым.
Под конец в здании корпуса остались иногородние и сироты, которым некуда было деваться. В офицерских флигелях жили семьи наших офицеров и много посторонних офицеров. Не помню всех, но помню полковника Овсянникова, Кобылина[100], Снитко[101] и Бышевского[102] – все полочане, семью полковника Орлицкого. Вскоре я заболел возвратным тифом. Начались приступы с потерей сознания. Кроме товарищей, а особенно Миши Терехова, всегда бывшего возле меня, большую заботу и помощь оказал Василий Сергеевич – полковник Кобылин. Золотая душа. Как родной отец, приносил пищу, все время заботясь обо мне. Всегда у него было доброе слово. Как-то раз пришел доктор, осмотрел, послушал, дал каких-то порошков – и все. На первом этаже нашего здания и в помещении 1-й роты находился советский госпиталь. Я очень боялся туда попасть. Все говорили, кто туда попадал – выходил мертвым. Я просил доктора, чтобы меня не переводили в госпиталь. Он обещал и просил, чтобы никто из товарищей не говорил, что среди них есть тифозный. Так я и остался среди своих друзей. Ночью хотелось пить, но в кружке вместо воды был лед. В один из таких дней чувствую, что кто-то надо мной склонился. Открываю глаза и не верю: вижу лучшего своего друга Васю Фролова. Первые мои слова: «Вася, я тифозный». Он прижался ко мне со слезами на глазах. Зная, что он ушел из Овидиополя с подполковником Рогойским, я стал его расспрашивать, как там было и как он к нам сюда попал. Вася все рассказал: о бое под Канделем, как некоторые ушли в Румынию и как он попал в плен. Как покончил жизнь подполковник Рогойский, Стессель с женой и другие. Его, вместе с другими пленными, везли в поезде; в Раздельной ему удалось отделиться, и он, приехав в Одессу, сразу пришел к нам. Постепенно нас становилось все меньше и меньше. Разъехались и иногородние. Нас, чьи родители жили далеко, и круглых сирот, осталось мало, и в марте нас перевели из здания корпуса в одну из свободных квартир в офицерском флигеле. Спали мы один возле другого на полу. Теснота страшная. Меня, как тифозного, положили отдельно возле дверей. Полковник Кобылин ежедневно навещал меня, принося еду, и говорил: «Не унывай, А-ч, мы тебя не оставим». Так мы прожили недолго, не помню точно, возможно, до второй половины марта. В один прекрасный день нам объявили, что кормить нас больше не будут и мы можем убираться куда хотим. Это распоряжение моментально проникло в город. В городе тайно организовался родительский комитет, и нас, никого не имевших из родных и знакомых в Одессе, стали распределять по семьям, желающим нас принять. В течение 2–3 дней всех разобрали. Остался я один – тифозный. Так как есть мне больше не давали, то полковник Кобылин регулярно приходил ко мне, принося еду, и уверял, что меня не оставит, говоря: «Не бойся, я тебя возьму к себе».
Так прошло несколько дней. У меня начинался третий приступ тифа с болью в левом боку. Впоследствии у меня оказался плеврит. Я считал, что приходит мой конец, но случилось чудо. Поздно вечером слышу разговор. Ко мне подходит неизвестная мне дама в сопровождении кадета. Наклоняется ко мне, спрашивает, как я себя чувствую, и сообщает, что хочет взять меня к себе. Одели меня, вывели, посадили на извозчика и долго везли. Под руки ввели меня на второй этаж. Раздели меня, вымыли в теплой ванне, дали чистое белье и уложили в чистую кровать. Невероятное совершилось. Я очутился среди сочувствующих людей. Уход, питание – и я стал поправляться. Моей доброй феей оказалась Мария Афанасьевна Бельтаки. В ее квартире жил с семьей генерал Владимир Иванович Черкас[103].
