— Я всегда тебе перезваниваю.

Она закатывает глаза и снова щелкает зажигалкой.

— Да, когда ты не работаешь. — Она наполняет это слово сомнением, как будто я работаю с целью избежать ее.

Половину денег, которые я зарабатываю, я в конечном итоге отправляю ей. Я, наверное, заплатил за журналы на кофейном столике, точно так же, как заплатил за ее носки.

— Дай мне посмотреть фотографию, — говорит она.

— У меня нет девушки.

— У него она есть! — Фрэнки уже стоит на пороге кухни, ее улыбка полна восторга. — Она прислала ему фотографию в бикини.

Черт возьми.

— Она прислала тебе фотографию в бикини, — говорю я, потому что это чистая правда. Я вошел в гостиную и обнаружил Фрэнки со своим телефоном, пишущую Кэролайн, которая только что поделилась своим отпускным снимком, на котором она обнимает более коренастую девушку, ее сестру Жанель. Они обе в бикини, с мокрыми волосами, улыбаются.

Мне нужно перестать ей писать. Перестать смотреть на эту фотографию.

Мне нужно провести четкие границы в своей жизни, потому что это то, о чем я должен беспокоиться. О проблемах на этой кухне. О том, что Фрэнки получает тройки в школе и, похоже, не знает значения слова «конфиденциальность». О то, что ее сиськи растут, и она носит лифчик и футболки, которые рекламируют этот факт для всего мира. Моя голова должна быть занята тем, что происходит между мамой и Бо, и имеет ли к этому какое-то отношение Уайатт Левитт.

О том, что, когда я спросил маму, видела ли она его, она сказала «нет», но не смотрела мне в глаза, а потом стала притворно веселой, как бывает, когда она мне врет.

Я не должен беспокоиться о том, развлекается ли Кэролайн на Карибах, думать о том, когда я смогу украсть двадцать минут, чтобы позвонить ей, есть ли какой-нибудь способ застать ее одну за запертой дверью, когда дом пуст, чтобы я мог говорить с ней грязно, расстегнуть джинсы и подрочить.

— Дай-ка я посмотрю, — говорит мама.

— Нет.

Но Фрэнки подходит ко мне сзади, ее пальцы лезут в мой задний карман за телефоном, и я недостаточно быстр, чтобы остановить ее. Я хватаю ее, щекочу, тянусь к телефону, одновременно ущипнув ее за ребра достаточно сильно, чтобы она отпрянула, сказав:

— Ой! Лови, мама!

Она бросает телефон, и я мельком вижу экран с открытым мессенджером, прежде чем он в чехле падает на пол и катится по нему. Затем я опускаюсь на колени, борясь со своей мамой, Фрэнки на периферии, и это самое странное, потому что они обе смеются, но, когда мама протягивает руку она сильно толкает меня. Тогда она берет телефон и вскакивает на ноги, бежит через кухню, говоря:

— Держи его подальше от меня, Фрэнки! — это не похоже на игру.

Это не смешно.

Я без усилий уворачиваюсь от Фрэнки, хватаю маму за запястье, вырываю телефон у нее из рук. Моя грудь тяжело вздымается. Я разгорячен, неуправляем, полон неуместной ярости, сдерживаемой ярости.

— Господи, Уэст, расслабься, — говорит мама. Но ее глаза сверкают обидой, и когда я смотрю на Фрэнки, она вздрагивает.

Я хочу выскочить из дома. Совершить долгую прогулку к шоссе по дороге в сгущающейся темноте. Я хочу закипеть, но мне не из-за чего злиться, кроме моей собственной неспособности сделать границы в моей жизни достаточно черными, достаточно темными, чтобы такого рода дерьмо не происходило.

Я делаю глубокий вдох и выдыхаю.

Это моя семья. У меня дома.

Это мои люди, и здесь мое место.

Если я так не чувствую, значит, я делаю это неправильно. Закрываюсь от самого себя. Я не могу этого сделать, потому что, если я потеряю это, кто я такой?

Я просматриваю экран на телефоне и возвращаю его маме, выражение лица которой смягчается от предложения мира.

— Та, что справа, или...?

— Которая симпатичная, — слышу я свой голос. — Ее зовут Кэролайн.

***

Что ты делаешь?

Она сразу же пишет ответ.

Ничего.

Что это за ничего?

Лежу на диване и смотрю фильм.

Какой фильм?

«Клуб завтрак». Сегодня я посмотрела кучу фильмов с Молли Рингуолд.

Почему?

Они принадлежали моей маме. Я иногда пересматриваю их.

Пауза.

Мой папа на работе. Мне скучно. Каникулы-отстой.

Да.

Еще одна пауза.

Я позвоню тебе.

Я на диване, один в доме. Рождество наступило и прошло, и Фрэнки вернулась в школу. Бо снова вышел в дневную смену. Они с мамой оба работают, и в доме впервые с тех пор, как я сюда приехал, стало тихо.

Я возбудился еще до того, как она взяла трубку.

— Привет, — говорит она.

— Привет.

Затем тишина, и она хрипло смеется.

— Это странно.

— Какой момент?

Я могу представить, как она кусает губу. Смотрит в сторону.

Я могу представить, как ее горло краснеет и покрывается пятнами, как ее грудь вздымаются с каждым быстрым вдохом.

— Ты знаешь тот момент фильма, где Джадд Нельсон находится в шкафу, а Молли Рингуолд запирается там с ним? — спрашивает она.

— Который из них Джадд Нельсон?

— Парень с длинными волосами и во фланелевой рубашке.

— Плохой парень.

— Да. А Молли Рингуолд — та...

— Я знаю, кто она.

Кэролайн смеется. Немного нервно.

— Этот момент прямо сейчас.

— И?

— И это самый лучший момент. Молли в розовой шелковой рубашке и с идеальными волосами, потому что она такая хорошая девочка, только теперь они вместе в шкафу...

Я начинаю смеяться, понимая, к чему она ведет.

— Я думал, тебе понравится тот другой парень.

— Кто? Энтони Майкл Холл?

— Тот, который борец.

— Эмилио Эстевес? Фу.

— Он похож на Нейта, но не такой блондин.

Тишина на несколько ударов.

— Боже. Он похож. Ты прав.

В ее голосе звучит такой ужас, что я начинаю смеяться.

— Но мне всегда больше всех нравился Джадд, — говорит она. — Даже когда он плюет в воздух и глотает это.

—У тебя что-то вроде пристрастия к плохим парням, не так ли?

— Нет.

Однако я слышу улыбку в ее голосе.

— Все в порядке. Может быть, мне нравятся бедные маленькие богатые девочки.

— Может быть, так оно и есть.

— Что на тебе надето, богатая девочка?

Она снова издает смешок. Я почти чувствую этот сдвиг, щелчок на линии, цифровые сигналы перестраиваются из одного потока в другой. «Что на тебе надето?» — стартовый пистолет для секса по телефону стреляет, и я готов к этому. Джинсы расстегнуты. Рука за пределами моих трусов, потому что я не могу забраться в них, пока не узнаю, что она подыгрывает. Не в этот раз.

— На мне моя розовая шелковая рубашка. — Я слышу перемену в ее голосе. Говорящая «да».

Я просовываю руку в трусы.

— И длинная, обтягивающая коричневая юбка, — добавляет она. — Коричневые сапоги.

— У тебя есть сапоги?

— Конечно. У каждой девушки в Америке есть сапоги.

Крепкая хватка. Медленный темп.

— Тебе придется как-нибудь надеть их для меня.

— Зачем?

— Мне нравятся сапоги.

Напряжение. Нет ничего лучше этого — так плохо и так хорошо. Это в каждой мышце моего тела.

— Ох. — Этот звук-вздох.

— Эй, богатая девочка?

— М-м-м?

— Выключи громкость телевизора.

Я жду, набирая ритм. Фоновый шум исчезает, превращаясь в ничто. Я слышу только ее дыхание.

— Как ты думаешь, чем они занимались в этом шкафу? — спрашиваю я ее. — Ну, знаешь, когда камера отключилась?

Наступает пауза.

— Я никогда по-настоящему не думала об этом.

— Ты хочешь подумать об этом сейчас?

— Может быть.

— Где твои руки?

— М-м-м. Не уверена, что скажу это.

— Положи одну из них в какое-нибудь интересное место.

Она фыркает, что-то вроде смеха, и я жду несколько секунд, чтобы убедиться, что она это делает. Затем я говорю тихо и медленно: