Кто-то зажег наружный свет, и несколько фонарей, висевших на крюках вдоль внешней стены, тоже горели, но в их неверном мерцании невозможно было разглядеть ничего дальше падающих от них кругов света. Когда первая повозка подкатила к двери, Сара подошла было к вознице, чтобы поговорить с ним, но тот соскочил со своего сиденья и обошел повозку сзади. Сара застыла в ужасе, когда распахнулась дверь и стало видно, в каком состоянии находятся люди внутри. Еще двое мужчин соскочили с переднего сиденья повозки, подбежали к задней двери и начали поднимать носилки со стонущими солдатами. Когда Сара подошла к ним, в ноздри ей ударил ужасный запах, почти осязаемым облаком плывший от санитарного фургона. Она инстинктивно отшатнулась, и ей пришлось напрячь всю силу воли, чтобы сдержаться: еще немного, и она зажала бы нос и отвернулась, задыхаясь от кашля, не в силах скрыть отвращение. Но это был ее первый день, и она чувствовала на себе взгляды монахинь, ждущих, не проявит ли она каких-то признаков слабости, — хотя в действительности всем было не до нее. Каждая была занята своим делом, и им некогда было интересоваться, хватит ли у англичанок духа для такой работы. Крепко сжимая в руке блокнот и карандаш, Сара подошла к только что показавшимся из фургона носилкам.
— Мне нужно знать его имя, — настойчиво сказала Сара одному из сопровождающих солдат, — и полк.
Тот только головой покачал. По его воспаленным глазам видно было, что он и сам предельно измучен.
— Не знаю, мисс, — устало проговорил он. — Где-то у нас был список, но я не помню, кто из них кто.
Он вернулся к своей работе и вместе с товарищем вытащил из фургона первого раненого с наскоро перевязанной головой. Тот лежал на спине под испачканным запекшейся кровью одеялом. От раненого шел кислый запах — позже Сара узнала, что так пахнет смесь мочи, фекалий, крови и гниющего мяса, — но сейчас это была просто невыносимая вонь, и ей вновь пришлось подавить желание отвернуться и рвотные позывы. Руки раненого вцепились в одеяло, и, казалось, все его тело била крупная дрожь. Когда солдаты ухватили носилки покрепче, собираясь нести их к приготовленным палатам, Сара тронула раненого за судорожно сжатую руку.
— Скажите мне свое имя, — мягко проговорила она. — Скажите, кто вы.
— Ходжсон. Чарли Ходжсон, — пробормотал тот в ответ, и его пальцы вновь вцепились в пропитанное кровью одеяло. — Чарли Ходжсон. Чарли Ходжсон…
Он так и продолжал бормотать свое имя, когда его уносили.
— В третью палату, — скомандовал резкий голос. Лишь раз взглянув на Чарли Ходжсона в свете фонаря, висевшего у нее над головой, сестра Магдалина направила носилки с ним в палату для самых тяжелых пациентов, среди которых, как ожидалось, мало кому суждено было выжить.
Носилки выгружали из фургонов, Молли с Сарой, как могли, записывали имена и другие сведения, всякий раз добавляя к ним номер палаты, который сестра Магдалина называли солдатам с носилками. Но на этом дело не кончилось. Следом за санитарными фургонами на холм потянулась из деревни бесконечная, как казалось, колонна людей. Кто-то с трудом ковылял на самодельных костылях, кто-то опирался на палки или на плечи легко раненых товарищей.
Сара оторопело глядела на них, а они один за другим устало входили в ворота и терпеливо ждали, когда ими займутся.
— Откуда они? — прошептала Сара по-французски сестре Мари-Поль, которая тоже помогала составлять списки.
Послушница пожала плечами.
— Из Альбера, — ответила она. — Их на поезде привозят в Альбер.
Она поспешила на помощь другой сестре, увидев, что раненый, стоявший перед той, рухнул на землю.
— Из Альбера? — недоверчиво повторила Сара, вспомнив, сколько они добирались сюда утром на повозке. — Эти люди шли от самого Альбера пешком?
— Да, — раздался резкий голос у нее за спиной. — И, поверьте, они будут рады, если вы перестанете таращить на них глаза и начнете записывать их имена, чтобы они могли наконец получить помощь.
Вспыхнув от стыда, Сара обернулась и увидела сзади незнакомую монахиню.
— Прошу прощения, — пробормотала она и снова принялась расспрашивать раненых, которые все входили и входили в ворота.
Многие из этих ходячих раненых, хоть и измученные долгой дорогой, держались бодро и устало улыбались в ответ на Сарину приветственную улыбку. Сообщив свои имена и прочие сведения, они усаживались на землю и ждали, когда им скажут, что делать дальше. Откуда-то появилась послушница с огромной супницей, которую она поставила на ступеньку. Разливая суп по тарелкам, она передавала их Молли, а та разносила усталым солдатам, терпеливо сидевшим на земле в ожидании. Ложек не было, но раненые подносили миски ко рту и жадно пили теплый суп — это была их первая горячая пища за много дней.
Когда сведения о последнем раненом были записаны, Сара отложила свой блокнот и тоже принялась помогать с раздачей еды. Она разламывала длинные буханки на куски и выдавала каждому его порцию.
Сестра Сен-Бруно появилась рядом с Молли и сказала:
— Вы нужны нам в палате. Сара может остаться и помочь сестре Мари-Марк с едой.
Удивленная тем, что выбор пал на нее — она ведь сразу сказала, что ничего не понимает в сестринском деле, — Молли вслед за Сариной тетей прошла вокруг здания во двор, а оттуда в одну из палат, где лежали раненые — кто все еще на носилках, кто прямо на полу.
— Нам нужно перевести некоторых выздоравливающих в другую палату, чтобы освободить место, — быстро проговорила сестра Сен-Бруно. — На столе в том конце лежат чистые простыни. Пожалуйста, перестелите койки, когда они освободятся. Можете начать вон с той.
Монахиня указала на последнюю кровать в ряду, возле которой стоял раненый — в пижаме, но уже с вещмешком, куда были сложены его немногочисленные пожитки. В руке у него была палка.
— Куда же они пойдут? — спросила Молли, начиная снимать простыни с кровати.
— В палату в главном здании, — ответила сестра Сен-Бруно. — Мы называем ее палатой для выздоравливающих. Что-то вроде перевалочного пункта — оттуда их потом переведут в лагерь на лугу. — Она окинула взглядом палату и добавила: — Поторапливайтесь, Молли.
Такая работа была для Молли не в новинку. Стоя в ногах кровати, она стягивала и отбрасывала в сторону грязные простыни, а тонкие одеяла складывала ровной стопкой. Затем с привычной легкостью встряхивала в воздухе чистую простыню, чтобы та, расправившись, легла на кровать ровно и гладко, и осталось только аккуратно подоткнуть углы. Поверх нее с таким же взмахом ложилось одеяло. На то, чтобы снять с кровати грязное белье и заново застелить взятыми со стола чистыми простынями, у Молли уходило меньше двух минут. Грязное белье она сбросила в кучу в конце палаты, и одна из послушниц унесла его.
Сестра Сен-Бруно некоторое время одобрительно наблюдала за ней, прежде чем оставить ее одну в полной уверенности, что работа будет выполнена быстро и умело. Что ж, подумала она, от Молли определенно будет толк. В своей племяннице сестра Сен-Бруно пока не была так уверена — время покажет.
Раненые с освободившихся кроватей вслед за сестрой Сен-Бруно исчезли в главной части здания, и их места заняли те, кого только что определили в палату. Многие в изнеможении падали прямо в одежде на чистые постели, только что приготовленные для них Молли, однако их тут же вновь поднимала с коек сестра Элоиза — главная в этой палате.
Оставив скромность и целомудрие за дверью, монахини под руководством сестры Элоизы помогали мужчинам раздеться и по возможности смыть с себя окопную грязь, а также вшей — их постоянных спутников. Часто, чтобы избавиться от заскорузлого зловонного белья, приходилось разрезать его большими ножницами и только потом отрывать от потного грязного тела. По указанию сестры Элоизы Молли стояла то у одной, то у другой койки, держа таз с теплой водой и отводя глаза от обнаженных тел, чтобы хоть в какой-то мере соблюсти приличия и тем самым позволить раненым сохранить остатки достоинства, хотя эти люди в большинстве своем о таких вещах уже не думали. Их уже не смущало, что молодая монахиня и просто молодая женщина обмывает их влажной тряпкой, а затем одевает в чистую пижаму и укладывает на тонкий матрас, застеленный свежим бельем. Изорванные грязные бинты нельзя было сменить до тех пор, пока перегруженные работой врачи не осмотрят каждого. Многим пришлось пережить мучительную боль, когда начали разматывать и с силой отдирать намертво присохшие к ранам окровавленные повязки, под которыми открывалась разлагающаяся плоть, сочащаяся гноем.
