Я бы хотел вам кое-что рассказать.

Что-то, что покажется странным и даже пугающим.

Мне почти тридцать, а я до сих пор гадаю: было ли всё произошедшее со мной ночными кошмарами или моими безобразными фантазиями.

Призраки прошлого до сих пор преследуют меня: и во сне, и наяву.

И я постоянно молюсь, лишь бы не сойти с ума…

Что ж, я, пожалуй, начну.

На дворе шёл тысяча девятьсот девяносто восьмой год.

Я, тринадцатилетний мальчишка по имени Дэнни Тэйлор, жил вместе с родителями в Элмвуде, что в южной части Провиденса, штат Род-Айленд.

По инициативе отца, Питера Тэйлора, мы поселились в сером невзрачном доме, который располагался по Атлантик-авеню, в непосредственной близости от пересечения этой улицы с Гамильтон-стрит.

Ещё несколько месяцев назад нам приходилось ютиться в захудалой избушке, которая громко скрипела, издавала свист и чадила, как скучающий моряк с трубкой в зубах.

Мама, Джина Тэйлор, иронично называла её «убежище анахорета».

Мы ценили избушку вопреки всем её недостаткам, ведь она дарила нам тепло и крышу над головой.

Однако смена ветхой избушки на новый, хоть и невзрачный дом – стало лучшим решением за последние несколько лет.

Нас окружала по меньшей мере дюжина таких же неказистых домов, но мы особо не жаловались. Район оказался симпатичным и тихим, да и школа находилась менее чем в миле от дома, так что я спокойно добирался до школы пешком, заодно подхватывал по пути трёх закадычных друзей.

На заднем дворе у нас росли старый дуб с потемневшей корой и четыре молодые яблони.

В жаркие дни маме нравилось прятаться в тени деревьев и читать книги. Я заботливо приносил ей шерстяной плед и вкусные сэндвичи, приготовленные мной на скорую руку.

Мама могла задремать, и соломенная шляпа, под которой она прятала свои вьющиеся каштановые волосы, слегка сползала на её необычайно умиротворённое лицо.

Я глядел, как пёстрые пташки запрыгивают к ней на коленки, прикрытые длинным подолом льняного платья, белого, как азалии. Я, чувствуя лёгкое раздражение, постоянно порывался прогнать пернатых, чтобы они не мешали маме отдыхать, но в итоге насмешливо наблюдал это нелепое зрелище. Мама будто не замечала непрошенных гостей, а, может, нарочито позволяла наглым малявкам топтаться по ней, пока она притворяется спящей.

Мама подкармливала пташек, а они взамен приносили ей сухие цветы и красивые пёрышки.

Порой мама лежала на траве и задумчиво глядела куда-то в высокое небо.

Часто я присоединялся к ней, и тогда мы мило болтали.

Я много трепался о школе, делился своими мечтами.

Мама же с меланхоличной тоской рассказывала про своё детство, родителей, первый неудавшийся брак.

В юности она увлекалась танцами и живописью. Но по воле судьбы она стала не танцовщицей или художницей, а администратором в хостеле.

Мама с теплом вспоминала театр Леруа в городе Потакет; театр, к сожалению, в тысяча девятьсот девяносто седьмом году снесли, как и несколько соседних зданий, чтобы построить аптеку. Джина вместе с матерью, Хэлли Грэм, почти каждые выходные посещала Леруа; особенно важными для неё стали дни, когда к ним присоединялся отец, Майкл Грэм. Майкл постепенно отдалялся от них, замыкался в себе, так как тяжело болел и не желал обременять их своим присутствием. Поэтому Джина бесконечно ценила часы, проведённые рядом с ним.

Майкл скончался на шестьдесят четвертом году жизни за просмотром только что вышедшего «Кошмар на Лондонском мосту».

Хэлли здравствовала, но в тысяча девятьсот девяносто первом году улетела в Бостон, так как «там есть Тропа Свободы, бостонский лагер и кремовый пирог, а ещё там родился Эдвард Нортон».

Мама смеялась и одновременно плакала, когда говорила о своём первом романе. Она в сердцах восклицала, насколько была глупой и наивной в шестнадцать, раз поверила в вечную любовь с Митчелом МакКинли, которую тот клятвенно пообещал ей под ночным осенним небом. Они сидели в ржавом понтиаке бонневиле 71-го, когда Митчел сделал ей предложение, а после они страстно поцеловались.

В тот момент она чувствовала себя самой счастливой на свете.

Их дороги разошлись через три года после свадьбы, так как Митчел дружил с бутылкой крепкого пойла охотнее, чем с работой.

В общем… я посвящал маме всё своё свободное время, но мне всё равно казалось, что его недостаточно.

Хуже всего, что я эгоистично не замечал, как мама меняется.

Никто из нас.

Если так подумать, то изменения были почти незаметные, но очень важные. Например, она вела себя более рассеянно, чем обычно; стала заваривать крепкий кофе, хотя до некоторых пор обходила его стороной, предпочитая чай или свежевыжатый сок. Периодически напевала какую-то незнакомую мне мелодию себе под нос, и звучала мелодия столь же печально, как «Буду ждать тебя здесь».

В её серо-голубых глазах появился оттенок грусти.

Когда начались эти метаморфозы, сложно определить.

Ведь, по существу, всё было в порядке в нашей семье.

Или я просто оставался слеп.

По крайней мере, все трое – я, Джина и Питер – вели себя как обычно.

Просыпались каждое утро, завтракали, разглагольствовали о всякой ерунде, спорили и по-дурацки шутили, занимались насущными делами, иногда куда-нибудь выползали из своей затхлой норы – в кино или в кафе.

Казалось, эта идиллия может продолжаться вечно.

Но всему однажды приходит конец.

Пятнадцатого марта тысяча девятьсот девяносто девятого года мамы внезапно не стало.

Так внезапно, что несколько следующие недель я упрямо отказывался в это верить.

Отцу лично сообщили, что Джина спрыгнула с моста примерно в двух милях от нашего дома. Её тело нашли после заката недалеко от берега небольшого озера. Какой-то мужчина плавал на моторной лодке и наткнулся на неё, ему померещилось, что она ещё дышит. Он попытался её спасти, но очевидно, было уже поздно.

Я пялился на отца, как идиот, когда он ровным тоном говорил мне обо всём этом, первая мысль, которая мелькнула в затуманенной голове, была: «Он чертовски паршиво шутит. Решил зачем-то поиздеваться надо мной». Но когда он крепко обнял меня и заплакал, я твёрдо осознал, что он говорил вполне серьёзно.

Я долгие дни прокручивал в голове эту информацию. И я считал её как никогда абсурдной. Я допускал, что мама своё нездоровое состояние маскировала под обычную усталость, достаточно умело, чтобы не вызывать лишних подозрений, и вероятно страдала от депрессии. Или какого другого подобного недуга.

Но меня страшно смутили две противоречивые вещи: она жутко боялась высоты и крайне неохотно заходила в воду даже по пояс.

Что заставило её переступить через свои страхи и покончить с жизнью таким способом?

Будто перед самой смертью она решила заглянуть своим страхам в глаза. Возможно, в те тягучие мгновения, последние в её жизни, всё, что тревожило её, вдруг отступило прочь, и она ощутила долгожданный покой.

Я уже никогда об этом не узнаю.

Чем глубже я погружался в свои размышления, тем чётче я испытывал разочарование и обиду. Выходит, она непрестанно лгала мне в лицо, что всё в порядке. Впрочем, я смягчил своё отношение к ней, когда понял, что она наверняка испытывала сильный стресс и вину, скрывая от нас правду, ведь ей приходилось не только бороться со своими демонами наедине с собой, но и оберегать своих родных от их пагубного влияния.

Она лишь желала нас защитить, так, как умела.

Вот только все её тщетные старания привели её к тому проклятому мосту, на котором она решила попрощаться со своей семьёй и заодно со всем миром.

Со мной.

Я не посмел бы заявить вслух, что она жестоко обошлась со мной, но где-то в моём чреве скреблось это противное чувство.

Словно мама эгоистично бросила меня «здесь» и забрала с собой часть моей души.

И за это я никогда её не прощу.