А Ненила, хоть стара да глуховата, хороший пригляд за малюткой имела: то в зыбку посадит покачать, то куклу в руку даст, то песню затянет.

Куклу для дочки отец выстругал ладную, из чурбачка липового. На голове – косыночка красная, глаза да брови угольком прорисованы.

– Мама, идите с дитём погуляйте, погода как в раю, – просит Татиана свекровку.

– Ась? – откликнется Ненила.

Татиана подойдет ближе, наклонится, крикнет в самое ухо:

– Гулять, говорю, идите! Я покамест зерно запарю для порося.

Ненила негнущимися узловатыми пальцами укутает малышку, да айда на улицу. Сама сядет на завалинке, а ребенку старую овчинку подстелет – играйся, мол.

Дремлет Ненила на солнышке, а пригреется – уронит на грудь седую голову, не держащуюся на тонкой старушечьей шее; дышит чуть слышно – будто померла.

Глядела Ненила за внучкой, глядела, да недоглядела… Пока старуха спала, Чекита по жухлой осенней траве доползла до корыта, что стояло поодаль, полнехонько родниковой воды. Так напрочь вся и искупалась девка, с головы до пят… Услыхала Татиана детский крик, выглянула в окно – похолодела от ужаса, будто сама искупалась в этой ледяной водице. Схватила дочку, дрожащую и в крике зашедшуюся, и в дом понесла, на теплую печку.

Все бы ничего, только вода в ушки ребятенку попала, и началось у Чекиты страшное воспаление. Спохватились, да поздно – стала девочка по ночам кричать от боли, а потом чуть слух вовсе не потеряла. Бабка Ненила изъела самое себя за недогляд, угасла на глазах и вскоре отошла в мир иной, на вечное упокоение…

Как-то раз посадил отец восьмилетнюю дочку с собой рядышком:

– На фронт иду, дочка, фрицев бить. Ты мамке по хозяйству помогай да за сестрами приглядывай.

– Надолго, батька?

– Да не-е, не надолго… Вернусь – на дальнюю просеку за опятами пойдем.

– Чаво? За робятами? – Чекита прикладывает к уху ладошку лодочкой, чтоб лучше слышать отца.

– Эх, – горько вздыхает отец и заправляет за ухо дочери длинную прядь волос, а после заглядывает в ушную раковину, будто пытаясь разглядеть причину Чекитиной глухоты.

На плечах Татианы остались в том сорок третьем году Чекита да две сестры-погодки – Верка с Галькой, а четвертым Татиана была брюхата уж почитай как два месяца…

– Мамка-а, мамка-а. – Чекита размазывает слезы по худым щекам. – Мальчишки опять дразнятся-ааа!

Мать смотрит вроде бы на дочь, но Чеките кажется – сквозь нее.

– Не обращай внимания на дураков-то… Как дразнют?

– «Чекита – в саду калита», а Петька сопливый – «чекушкой»… А-а-а!

Татиана кладет на голову дочери заскорузлую ладонь:

– Галька с Веркой где?

– На речке.

– Иди позови – картоху есть будем да лепешек с лебеды.

Ослушаться мамку – боже упаси!

Чекита уже занесла ногу ступить через порог, но вдруг передумала, развернулась к матери:

– Гальке с Веркой-то хорошие имена дали. Пошто меня Чекитой назвали? За какие такие грехи?

Татиана ничего не отвечает, только гладит свой округлившийся живот.

– Олькой теперь меня кличьте, понятно? Олькой, и боле – никак!

Так и стала с этого дня Чекита – Лёлькой.

Подружки-то быстро привыкли, а с мальчишками пришлось договариваться, и чаще – кулаками. А за детишками вслед и взрослые как-то попривыкли… Только Василий Прохоров так ни разу и не назвал любимую дочку ласковым именем Лёлька, потому как погиб Василий в танковом сражении у села Прохоровка под Ленинградом в сорок четвертом году…

– Это куды ж вы на ночь глядя так причипорились? – Татиана строго глядит на повзрослевших дочерей. – Зорька не доена, сено переворошить ишшо разок надобно.

– До клуба идем прогуляться… А Зорьку и Чекита подоить может!

Младшая, Наташка, народившаяся без отца, крутится подле мамкиной юбки и канючит:

– Тюрьку дай, с молочком.

Лёлька в это время просеивает муку через сито – свежую опару для хлеба затевает.

– Лёльку чего с собой не зовете? – хмурит Татиана брови.

– Так мы скока звали – она не хочет. – Галька и Верка крутятся перед зеркалом, пожелтевшим от времени.

Амальгаму давно съела то ли ржа, то ли другая какая зараза.

Лёлька не слышит разговор, но будто спиной чувствует, что говорят про нее. Она поворачивает к сестрам улыбчивое, в мелкую веснушку лицо. Чего бы Лёлька ни делала – она всегда улыбается! И тогда, когда машет косой на цветущей поляне; и тогда, когда запрягает лошадь в сани; и тогда, когда грузит на подводу неприподъемную охапку сена.

Но взгляд карих Лёлькиных глаз – всегда вовнутрь, будто она старается услышать в глубине своей души то, что другим не под силу.

Может, потому Татиана любит Лёльку больше остальных? А может, за то, что давняя вина, как чирей, не дает матери покоя? А может, потому, что Лёлька – первая в доме помощница?

Лёлька, смеясь, и сама любит повторять:

– Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!

– Ма-ам-ка-а, – хнычет Наташка. – Тюрьки да-ай!

Татиана тяжело поднимается из-за стола, крошит в алюминиевую посуду корку хлеба, заливает молоком.

– Глядите мне, по клубам долго не шляйтесь! – Татиана вновь хмурит тонкие красивые брови.

И сама она, Татиана тонкая, стройная, с высокими бедрами, правильными чертами лица – чем не красавица?

– Завтра затемно подыму – огород полить надобно, а после – в поле, картошку полоть.

– Ой, да знаем мы про то и про это! Кажный день – одно и то же, – отвечают дочери и выпархивают на улицу.

– Лёлька, иди Зорьку доить – вон как орет, сердешная, – громко говорит Татиана. – Чевой-то мне сегодня неможется.

– Щас, иду, – отвечает Лёлька и идет в сарай, позвякивая подойником…

Утром Лёлька заглядывает сестрам в глаза:

– Кто вас давеча провожал?

– Ой, Лёлька! Чево в клубе было!.. Мужики самогона жахнули, опосля все передрались. Ваньке Жердяю аж зуб передний вышибли!

– Чаво? – Лёлька по губам говорящих пытается разобрать то, чего не может донести слабый слух.

Но сестры, не заботясь о том, поймут ли их, строчат, будто из пулемета. Лёлька, склонив голову, внимательно слушает пару минут, затем улыбка медленно сходит с миловидного Лёлькиного лица. Она в сердцах пинает пустое ведро, попавшееся под руку, и, хлопая дверью, выбегает из избы вон.

И там, за углом амбара, дает волю слезам – горьким и безутешным…

К Лёльке снова сватается старый бобыль Косолапов.

– Иди замуж, Лёлька! Стерпится – слюбится, – увещевает Татиана.

– На кой он мне сдался, старый черт? Я с ним не то что в кровать, на одном гектаре срать не сяду! Мужиков в деревне – ой какой дефицит! Кто на войне сгинул, кто женился давным-давно.

Глухая-то – кому нужна, тут хороших девок – хоть пруд пруди.

– Ты во всем виновата! – кричит в сердцах Лёлька на мать. – Чево недоглядела? Зачем старухе нянькать отдала? Кому я такая теперь нужна?

– Кабы знать наперед, – отвечала Татиана и украдкой вытирала слезы…

– В райцентр завтра едем, в больницу. – Татиана собирала в сумку какие-то бумаги.

– Чаво я в больнице-то забыла? – удивилась Лёлька.

– Люди сказывают, аппарат слуховой можно заказать, слышать хорошо станешь.

Лёлька светлеет лицом, в глазах плещет надежда:

– А деньги откуда возьмем?

– Вот бычка на мясо сдадим – при деньгах будем.

Лёлька, как сумасшедшая, кружится по комнате…

– Ольга Васильевна, вы меня хорошо слышите?

Лёлька от налетевших на нее звуков точно в ступор впала – сло́ва не может вымолвить. Так и сидит перед доктором – открыв рот и выпучив глаза.

– Вижу, что слышите меня хорошо. – Врач понимающе кладет на Лёлькино плечо аккуратную, с розовыми пальчиками, ладонь.

– Слы-ышу-у-у, – растягивая звуки и улыбаясь, отвечает Лёлька.

И в душевном порыве целует врачихе руку…

С этого дня ничего особенно не изменилось в Лёлькиной жизни. Так же, как и прежде, она косит, сеет и пашет за троих. Галька с Веркой уехали в город учиться, младшая, Наташка, была пока при матери. Татиана сильно сдала за последние годы, поэтому все заботы по хозяйству свалились на Лёлькины выносливые плечи. И хотя Лёлька теперь прекрасно слышала, она по-прежнему говорила мало и неохотно, но так же много улыбалась. За годы своей глухоты Лёлька научилась о многом молчать.