− Ну-ну, хватит капризничать!

По перрону я шёл медленно, тяжело переставляя ноги, и всё думал о том, что буду делать с такой ношей в болотистой тундре, где возле каждой кочки яма. Да я и впрямь пупок себе надорву или ноги переломаю.

Ввалясь в купе, я увидел Зыбина, чистенького, сияющего невинной улыбкой. Пока я пыхтел, поднимая рюкзак на третью полку, он с любопытством смотрел на меня. Я злился, но старался не подавать виду. Сел против Паши за стол, не глядя на него, и уставился в окно, разглядывая идущих по перрону людей, всем видом показывая, что только это мне сейчас и интересно.

Тем временем поезд на Воркуту тронулся, а мы так до сих пор и не проронили ни слова. Уже вагон покачивало на стыках рельсов, уже неслись мимо нас платформы пригородов и перекошенные временем пристанционные будки, а мы всё молчали. Неожиданно Зыбин вытащил из своего рюкзака, который до сих пор стоял рядом с ним, бутылку коньяка, вопросительно воззрившись на меня. Я посмотрел на него иcподлобья, встал, взобрался обеими ногами на полки и извлёк из своего рюкзака бутылку водки. Паша изобразил удивление на лице, однако, встретившись со мной глазами, тут же отвёл взгляд и, усмехнувшись, плеснул в свой стакан немного коньяка.

Я же наполнил стакан водкой и, ничего не говоря, не отрываясь, осушил его.

Разговор не клеился.

Выпив, Паша расстегнул ворот рубашки, достал из рюкзака книжицу, лёг и стал читать вслух.

− Что это?

− Африканские поэты.

− А что, в Африке есть поэты?

− Да, есть поэты, и немало. Со своим мироощущением.

− Ещё бутылку раскатаем – и дойдём до понимания африканского мироощущения,− я опять налил себе водки.

− Между прочим, и у Пушкина африканские корни, − пробухтел Пашка.

− Может корни и африканские, а ствол и крона российские.

И на кой я согласился на эту поездку? Слушать бред про африканское мироощущение?! Я вышел из купе и резко захлопнул дверь.

Сидя за столиком полупустого вагона-ресторана, я наблюдал за проносящимися мимо неухоженными полями, унылыми деревушками, однообразными железнодорожными переездами. Зачем я так много выпил водки?

Когда, хватаясь за стены, я вернулся в купе, любитель африканской поэзии лежал лицом к перегородке. Мне показалось, что он не спал. Покачиваясь, я смотрел на него, пытаясь вспомнить, что же такое важное хотелось сказать. Но, так и не вспомнив, завалился на свою полку.

…Вагон дернулся, и я открыл глаза. Некоторое время не понимал, где нахожусь. Поезд стоял на какой-то станции. Внезапно дверь купе открылась, на пороге стояла девица. От неожиданности я сел, выставив в проход голые ноги, и ошарашено смотрел на хрупкую красавицу с искрящимися глазами. Зыбин радостно бросился к ней, и тогда я понял, что это та самая Лиза, а мы – в Череповце. Паша представил нас друг другу. Я попытался встать и, не удержавшись на ногах, упал, ударившись затылком о перегородку. «О, блин!» − не сдержался я.

− Зыбин, ты кого взял в поход? Он же на ногах не стоит! Придётся нам его на себе нести.

− Ничего. Когда выйдем из поезда, окунём его в речку. Будет свеженьким, как огурчик.

После вчерашнего, чай, принесённый проводницей, оказался кстати. Лиза непрерывно шутила, иногда поглядывая на меня. В её взгляде читался вопрос: «Ну, как я тебе?» Сразу стало понятно, что эта молодая женщина в компании всегда пытается быть в центре внимания. Так вот она какая, Лиза − яркая, громкая! Её появление в нашем купе вызвало сумятицу в моей голове. «А не спеть ли мне вам, мальчики?» − не дожидаясь ответа, она расчехлила гитару и смело взяла несколько аккордов. Это были сплошь бардовские песни. Потом опять говорила без умолку, заразительно смеялась, расспрашивала о моей жене и ребёнке. И я пытался шутить, говорил что-то невпопад.

Поезд едва тащился, останавливаясь у каждого столба. Я устал от безделья, бардовской дребедени и пустой болтовни. Скорей бы уж приехали.

И вот, наконец, проводник предупредил, что подъезжаем к нашей станции − «1952 километр». Спрыгнув из вагона прямо на землю, увидели перед собой дощатый домик, выкрашенный в коричневый цвет, единственным украшением которого было название станции, а впереди − железнодорожный мост через реку.

− Смотрите – это та самая река Кожим. Нам надо пешком дойти до верховья, там построим плот и сплавимся на нём, − со знанием дела заявил Зыбин.

− И как долго идти? – полюбопытствовала Лиза.

− Дней за десять уложимся.

Подошёл местный мужичок. Разговорились. Он предупредил, что здесь закрытая зона, но, тем не менее, предложил подбросить нас до порогов на своей лодке.

Стояла белая ночь. Ни ветра, ни криков птиц. В воде отражался бледный фосфорический свет. Только звук мотора разрывал окружающую тишину. Паша с Лизой увлечённо беседовали на передней скамье лодки. До меня доносились обрывки фраз, кажется английских. Вокруг такая красота, а они её не замечают!

Примерно через час нас догнала моторка. По суетливому поведению лодочника я понял, что это местное начальство. Рыбинспектор объяснил, что ловить рыбу в заповедной зоне запрещено и изъял у нас удочки и спиннинг, обещав вернуть их в конце похода.

− Эх, как жаль, я так мечтала поесть ушицы, − сожалела Лиза.

− Ну что поделаешь, придётся довольствоваться консервами, − пытался её успокоить Зыбин.

Лодочник довёз нас до порогов. На пологом берегу реки поставили лагерь. Конечно, лагерь − это громко сказано: одна палатка и костровище, а вокруг − сплошь карликовые берёзки. Я разжёг костёр, приготовил суп из пакетиков. То ли поздний ужин, то ли ранний завтрак − середина белой ночи. Всё бы хорошо, но как много здесь комаров! Я подбросил в костёр охапку еловых веток, нас накрыло густым дымом, разогнавшим назойливых кровососов. Зыбин с Лизой сидели обнявшись. Я, словно загипнотизированный, смотрел, как огонь пожирает дрова и думал, что вот ради таких минут и стоит забираться в самую непроходимую глушь. Лиза взяла гитару и вполголоса запела о туманах и о запахах тайги…

Проснувшись от стука дождя, я неохотно вылез из спальника. Решили завтракать и выходить на маршрут, ведь дождь может идти и день, и два. Да и чего бояться, на нас же непромокаемые штормовки.

Едва вышли на маршрут, как под дождём одежда покрылась мыльными пузырями.

− Пашка, ты пропитывал одежду тем самым составом, который принёс твой приятель? − рассмеялся я.

− Я тебя уже просил не называть меня Пашкой! Зови по фамилии.

Дождь не переставал. Зыбин решил сократить путь и пойти через болото. Вёл по карте и компасу. Я чувствовал, что идём не туда. Через некоторое время не выдержал:

− Ты постоянно уходишь влево, как слепая лошадь деда Щукаря.

− Мне лучше знать, − отрезал Зыбин.

Вечерело. Пора было определяться с ночлегом. Но не в болоте же ставить палатку. Целый день шли по водянистому мху под дождём. Я видел, что мои спутники выбились из сил.

− Ребята, хочется упасть и не вставать, но даже остановиться нельзя – ноги сразу проваливаются в болотистую жижу. Скорей бы это всё закончилось, – слабым от усталости голосом сказала Лиза.

Зыбин посмотрел в очередной раз на карту, сверил её с компасом и объявил:

− Идём прямо.

Я отрицательно помотал головой и показал рукой в другую сторону. Лиза вопросительно посмотрела на Зыбина, а я уверенно добавил:

− Минут двадцать − и мы будем на месте.

Зыбин засомневался:

− Как можно так уверенно говорить? У тебя нет ни карты, ни компаса.

Я продолжал настаивать:

− Ты пойми, если прямо пойдём − мы в этих болотах утонем.

Лиза с надеждой взглянула на Пашу. Какое решение он примет?

− Хорошо. Принимаем твой вариант. Но если ошибёшься, это будет кошмар.

Пошли. И действительно, через двадцать минут оказались в нужном месте. Наконец-то мы на твёрдой земле! Наконец-то можно поставить палатку!

Утром, не вылезая из спальника, Зыбин объявил: «Сегодня будет днёвка, надо отлежаться после вчерашнего». Днёвка − днёвкой, а завтрак готовить надо, и я пошёл варить кашу.