Вываливаясь из избы, они кинулись за Корякиным, разбирая по дороге штакетник бабки Анисьи. За агрономом гонялись, как за поросенком, с ожидаемым чувством удовольствия от предстоящей расправы.

Корякин с успехом брал ветхие заборы, падал на грядках с неубранными кочанами капусты. Но бежать было некуда, его обложили.

Мокрый не то от дождя, не то от погони, он с шумом ввалился в дом к Малашкину, который сидел за столом и ужинал холодцом.

– Костя, племяш, спасай! – возопил Корякин с порога.

– Ты чего?! – не понял Малашкин.

Корякин, сбиваясь, начал рассказывать, но шум погони слышался уже у калитки милиционера. Малашкин сорвал со стены двустволку, и, как был в сорочке и трусах, выскочил на крыльцо. Толпа замерла у калитки. В сумерках не было видно лиц, но многочисленные глаза злобно блестели из-за пелены дождя. Дождь назойливо лил на головы, скользил по лицам, затекал за ворот одежды но, кажется, этого никто не замечал.

– Назад! – Малашкин поднял над головой ружье, чтобы все видели.

– Где этот обезьяний выкормыш? Давай его сюда, – проревел кто-то из сумерек. Его поддержал злой рокот толпы, готовой хлынуть во двор Малашкина.

– Кто двинется, пристрелю! – истерично заорал хозяин и нажал на курок. Ружье выпалило в воздух. Толпа отпрянула.

– Назад! – и, чтобы докончить произведенный эффект, Малашкин стрельнул поверх голов из второго ствола. Толпа бросилась врассыпную.

Боясь разбушевавшихся адептов бабки Анисьи, Корякин жил теперь в бане у Малашкина. Имея большую надежду на защиту со стороны племянника, он все же среди бела дня на улице не показывался. И лишь с наступлением сумерек пробирался в дом к Малашкину, чтобы поесть и отогреться. В бане было сыро и холодно.

– Председатель слабак, так я вам скажу, – громко говорил Малашкин, сидя за столом у себя дома. Рядом сидел Стуков и Корякин. Они ели неизменный холодец и грелись реквизированным самогоном.

– В деревне бардак, а он порядка навести не может, – Малашкин поднял в руке рюмку. Ну, поехали, – он чокнулся со своими собеседниками. Запрокинув голову, влил самогон в рот. Вдохнул. И спешно закусил дрожащим на вилке куском холодца.

– Будь я на его месте, я б им всем гайки-то позакручивал, – нарушил хозяин наступившую за столом тишину.

– Ишь ты, разошелся, – усмехнулась его жена. Игриво навалившись грудью на его плечо, она поставила на стол тарелку с нарезанным хлебом.

После победы над разъяренной толпой Малашкин почувствовал в себе талант стратега. Он чувствовал, что может командовать армиями. Ему был нужен гром пушек, пронзительное ржание испуганных коней, блеск сабель, земля, вздымающаяся от взрывов. Его уже не прельщала тихая должность сельского милиционера, холодец по вечерам и бидоны отобранного самогона вместе с их ноющими хозяевами. Где-то его ждала другая жизнь, другая судьба. И он жаждал действия.

– Ну, что в районе-то думают? – обратился Малашкин к Стукову.

– Чего там думают! – неопределенно махнул бригадир рукой.

– Ситуация вышла из-под контроля, поэтому я, как представитель сил правопорядка, думаю брать всю власть в свои руки, – брякнул Малашкин, решившей больше не ждать милостей от судьбы.

Стуков беспокойно заерзал на месте. В отличие от Малашкина, собственное положение в селе его устраивало. Большая должность пугала ответственностью, меньшая ущемляла амбиции. Он родился быть маленьким начальником. Так же, как кто-то рожден стать великим художником или музыкантом. Как бы ни складывалась его судьба, он всегда и везде оказывался бы маленьким начальником – на Байконуре ли, в бригаде мусорщиков или среди гуманоидов звезды Альдебаран.

– Председателя сместить, – бушевала фантазия милиционера. – Ввести в деревне комендантский час. Создать дружины самообороны. Больше трех не собираться. И ждать подкрепления основных сил.

Откуда придут эти силы и что это за силы, Малашкин представлял себе слабо. Но он решил дать понять, сидящим за столом, что он не один и за его спиной имеются силы.

– Тебя, дядя, – обратился он к Корякину, – назначу начальником агитационного пункта. Будешь бороться с этой религиозной провокацией. Благо опыт у тебя есть.

– Да ты что, племяш?! – Корякин испуганно захлопал глазами. Встреча с разъяренной толпой еще раз никак не входила в его планы на ближайшее будущее.

– Старый я. Куда мне. Это вон вы, молодые, – кивнул он на Стукова.

– А что мы, молодые? – встрепенулся Стуков, как петушок на насесте. – Странно мыслишь, дед. Мы молодые… У меня уже вон, – нашелся, наконец, он и похлопал по своей начинающейся плеши, – от нервов волосы выпадают.

– Стукову тоже дело найдется, – вступил в разговор Малашкин. – Мы его назначим…, – его хмельной глаз уперся в напряженное лицо бригадира, – мы его назначим…

Во дворе залаяла собака. Из соседней комнаты выглянула жена Малашкина.

– Там, этот бугай Петро, чего-то прется, – встревожено сказала она.

По крыльцу застучали тяжелые кирзовые сапоги скотника. Малашкин бросил быстрый взгляд на двустволку, лежащую на диване рядом с ним.

– Пущай идет, – тихо сказал он.

Стуков втянул голову в плечи. Ему очень не хотелось, чтобы его здесь видели посторонние.

Хлопнула дверь, и на пороге выросла неуклюжая, шкафообразная фигура скотника.

– Добрый день, люди добрые, – пробасил он с порога.

– Здравствуй, коль не шутишь, – подбоченясь сказал Малашкин.

– Вижу, кушаете, простите за беспокойство, – продолжал дипломатично Петро.

– Чего надо-то? – не выдержал дипломатии милиционер.

– Нам бы Корякина, агронома, – смиренно сказал Петро.

Малашкин и Стуков переглянулись и замерли. Там, где между ними сидел Корякин, теперь стоял пустой стул. Куда и когда исчез Корякин, они не видели и не знали. Но пустой стул красноречиво говорил, что Корякин отсутствует.

– А зачем он тебе? – нашелся что спросить, Малашкин.

– С миром мы, – вздохнул Петро.

Осторожно из-под стола показалась жидкая серая шевелюра Корякина, затем показался и корякинский острый нос. Бывший агроном неуверенно снова сел на стул.

– Я от народа, так сказать, – Петро мял в руках мокрую кепку, – пришел сказать, чтобы простили нас великодушно, так сказать, за все то зло, что хотели причинить, просим прощения…

– Прости нас, дед, – тяжко вздыхая еще раз, сказал он после паузы, – не ведаем, что творим, аки волки серыя во тьме рышащи, – перешел Петро неожиданно для себя самого на старославянский.

– Бог с тобой, иди с миром, – согласился Корякин, обрадованный тем, что бить его, кажется, не будут.

После визита скотника в дом милиционера приходило еще несколько человек. Все кланялись, слезно просили простить и обещали больше не хулиганить. Корякин сначала пугался, бледнел, краснел, но под конец разошелся, хлопал всех по плечу, весело журил и победно посматривал на Малашкина, – вот, мол, Костя, как мы их!

Новый нравственный клич бабки Анисьи «Все на покаяние!» потряс грешные души селян. Дело было новым и еще неизведанным. Перво-наперво просили прощения у Корякина, которого недавно чуть не забили. После этого стали вспоминать, кто кому навредил за эти годы. Вредительства оказалось много. «Все мы грешные», – чаще всего звучало в эти минуты на селе. Ходили друг за другом по домам. Просили прощения, целовались, плакали. Прощали все – оскорбления, нехорошие слова, написанные на заборах, потраву кур. Все, что упоминали.

На следующее утро, как только белесый, бесцветный свет пробился сквозь тучи и дождь, по центральной улице к зданию сельсовета шел милиционер Малашкин, за ним, еле поспевая, хромал Корякин. К своему удивлению они обнаружили там Петра Кузьмича, тоскливо сидевшего в холодном помещении.

Малашкин решительно скинул с себя плащ-палатку и оказался в полном милицейском обмундировании. В сумрачной комнате победно поблескивали желтые пуговицы его форменного пиджака.

– Петр Кузьмич, – громко сказал Малашкин, – вы как старый номенклатурный работник, – с трудом выговорив словосочетание, недавно прочитанное на газетном клочке в туалете, – вы не в силах, – продолжил он, – контролировать сложившуюся ситуацию. Видя ваше беспомощное положение, я отстраняю вас от управления людьми.