Но вдруг Сашина гитара взрывается неумолчно колокольно-верстовым ритмом… Имя автора стихов ничего никому не говорит, какой-то Иосиф Бродский. Но песня!

Что, мир останется прежним?

Да, останется прежним,

И ослепительно снежным,

И сомнительно нежным.

А значит, не будет толку

От веры в себя да в Бога,

А значит, останутся только

Иллюзия и дорога.

Самый старший из выступающих, наверное, Эдуард Скворцов. Такого чёртова колдовства, с каким он владеет гитарой, на этой сцене еще не было. Диво продлилось, когда в переливы струн упал его голос и понесся, кружа по всему залу:

Несовершенны меры лиха и добра,

Всё постепенно будет жизнью перемолото

Бывает, видишь россыпь серебра,

Не замечая под ногами груды золота.

Но скоро осень — золотистая пора,

И незаметно дни становятся короткими,

Ты видишь: в небе тают нити серебра,

А в мыслях снова расстаешься с самородками.

Эдуард завораживал зал чуть ли не полчаса. А от исполнения им тонко ироничных и тонкострунных песенок Юлия Кима зал кричал и стенал в меру возможностей, разумеется.

Но все же больший успех выпал нашему гостю из КАИ Семёну Каминскому, прославленному руководителю СТЭМа. Появление его было мгновенно. И вот он уже приник к микрофону, тихо сетуя на эту бесконечную вечернюю осень за нашими окнами:

Осень злая, осень злая,

В прятки я с тобой играю,

Я в ладони лето спрячу,

Вьюгой волосы взлохмачу,

Старость спрячу я в морщинах,

А весну в веснушках сына.

Гостю можно было повольничать в чужом порту — на нашей сцене. Чем он, молодец, и не преминул воспользоваться. За песенку Ю. Кима про учителя обществоведения тогда бы по головке не погладили:

Вундеры и Киндеры

Вовсе замучили, не жалея

Сил молодых,

Задают вопросики

Острые, жгучие,

А я все сажуся на них.

Выберу я ночку глухую, осеннюю,

Уже давно я всё рассчитал,

Лягу я под шкаф,

Чтоб при легком движении

На меня упал «Капитал».

От незатасканной лирики — к злой иронии, от совсем не дурашливой бесшабашности к неизведанному трагизму — так шли к нам песни Каминского.

Для многих тогда он открыл песни Александра Галича. Немалую долю мужества надо было иметь в тот год, чтобы выкрикнуть в зал то, что таилось под горлом, душило и мешало жить:

Говорят, что где-то есть острова,

Где четыре не всегда дважды два,

И не от лености, и не от бедности

Там нет и не было черты оседлости.

Вот какие есть на свете острова. .

Говорят, что где-то есть острова,

Где неправда не бывает права,

Где совесть — надобность, а не солдатчина,

Где правда нажита, а не назначена. .

Вот какие я придумал острова. .

Вечер продолжается. Ребята сменяют друг друга на сцене, чтобы успеть сказать нам быть может, о том, что определит нас «в этом лучшем из миров». Кто знает. . Сколько же песен спелось в тот вечер! «За туманом» и «Гостиница», «Париж» и «Горы далёкие», «Маленький трубач» и «Капитан». «Домбайский вальс» и «Шхельда», «Кожаные куртки» и «Снег», «Нейтральная полоса».

Мне только 18. Я ещё не знаю, что через 7 лет приду работать в нашу университетскую газету. Не знаю, что познакомлюсь с Таней и Сергеем Никитиным на квартире у Володи Муравьёва. Я и с ним-то ещё не знаком. Я ещё не знаю, что увижу Клячкина на сцене КХТИ, а Визбора в клубе КАИ. Я ещё не знаю, что проведу час наедине с Высоцким в Челнах. А через 6 лет после его смерти мы будем говорить о нём с Булатом Окуджавой в Молодежном центре.

Я ещё не знаю, что через 30 лет приду на юбилейный концерт и на встречу друзей. Это будет потом. А пока — я слушаю. Подожди. .

И 30 лет спустя

Октябрь 1996. На сцене большого зала КСК — рояль. А над ним эмблема: в ореоле гитары дата авторской песни. На сцене микрофонов, как одуванчиков.

И к ним широким своим шагом устремляется Борис Львович. Без всяких преамбул он оттачивает на грифе незабытое Визбора «Вставайте, граф!»

А Толи Макина нет. И Саша Филиппов не смог приехать из подмосковного Пушкино. Их песни сегодня поют другие. Володя Минкин — любимую Сашей «Юльку Клёнову»:

Тонкую и нежную, жёлтую цыплячью

Веточку мимозы я несу по февралю.

Познакомьтесь, девочки, это Юлька Клёнова!

Расступитесь, мальчики, я ее люблю!

Валя Жихарев — уже профессор, поёт «Пилигримы» уже не «какого-то», а лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского.

Эдуард Скворцов предоставил своему сыну Тёме аккомпанировать себе и Жене Лифшицу. И в этот вечер Тёма не посрамил своего отца, виртуоза гитары далекого 66-го. Им кричат сверху: Браво!

Семён Каминский с неподражаемым обаянием, скрытой грацией и изяществом дарит нам свои песни о тех, кто близок и дорог ему. Наконец, на чёрно-красном фоне стены появляется Володя Муравьев. Кто бы только знал, чего стоил ему этот вечер! Ему и его маме. Им будут благодарны все в эти 30 лет.

Вечер продолжается. Выходят, сменяют друг друга, Валера Боков, Серёжа Бальцер и многие-многие.

Что же было главным на этом вечере? Что не пропало? Сам себе поражаясь я подумал, что главным были человеческие лица. Человеческие голоса. Не те, что мелькают и козлоглаголят сейчас на телеэкранах и разных бим-радио, в очередях и троллейбусах. .

Было осмысленное и растроганное выражение глаз. Человеческие слова и улыбки. Человеческое участие. Ни тени пошлости, высокомерия или фальши.

Конечно, другая нынче одежда, иные причёски и сигареты. Да и мы стали совсем седыми. .

Но главное, чем жили мы тогда, я думаю, у нас осталось. Сохрани же кто-нибудь нас. Нашу Юность и наши гитары! Хотя бы ещё лет на 30.

«Кспушка», май 1997 г.

ПОЮЩИЙ ДОКТОР ИЛИ ВРАЧУЮЩИЙ МЕНЕСТРЕЛЬ

Да простит нам юбиляр длинное вступление, адресованное к тому же не ему, а молодому человеку с гитарой и рюкзаком, обремененного проблемой отцов и детей. О, отрок! Если тебя совершенно допекло ворчание родителей, чтобы все эти песни, походы, фестивали и леса до добра не доведут, и в институт не поступишь, и приличным человеком не станешь, то эту газетную страницу Ты должен хранить как зеницу ока, лучше — у самого сердца. Она твоя спасительница, бальзам на душевные раны. Потому что именно она станет твоим самым весомым аргументом в спорах с родителями. Она поможет тебе доказать, как жутко они заблуждаются на предмет пагубного влияния песен, фестивалей и прочего из этого набора на судьбу человека. А лучшим, мы бы даже сказали классическим, примером тому послужит судьба замечательного человека из Казани Владимира Юрьевича Муравьёва.

Так удивительно совпало, что и неповторимые шестидесятые, и студенческая бесшабашная молодость с энергией романтики и созидания, и крепкая мужская дружба, и впервые допотопные магнитофоны, донесшие до слуха казанцев хрупкий голос Ады Якушевой и мужественный Юрия Визбора, и гитара в ещё не смелых руках — всё это пришло в жизнь Владимира Муравьёва как-то разом, щедро и захлестнуло волной счастья по самую макушку. Не его одного, конечно, сотни молодых казанцев окунулись тогда в эту яркую стихию. Кто-то вынырнул быстро, другой долго примерялся к такому образу жизни, а для Владимира Муравьёва зарождающаяся тогда авторская песня и всё, что так или иначе с ней кровно связано, стало делом всей жизни. Он стал одним из лидеров движения КСП в Казани. И продолжает оставаться им до сей поры (организация солидных бардовских концертов в Униксе без него немыслима). Жажда деятельности хлестала из него в конце шестидесятых. Вспомним, как после первого вечера самодеятельной песни в КГУ в 1967 году Володя немедленно взялся организовывать КСП в родном мединституте. И организовал. Да так, что С. Никитин, А. Дольский, В. Вихарев и многие другие корифеи авторской песни не только отметились там, но и зачастили в полюбившуюся Казань.